Пока она по узкой дороге поднималась к своему прежнему дому, — и здесь преследуемая машинами, где за рулем сидели арендаторы или курортники, жившие на частных квартирах, — ее с каждым шагом все больше охватывала несказанная радость узнавания. Иногда ее так и подмывало поискать знакомую дырку в заборе, в которую она каждый день подглядывала, идя в школу.
Чем выше она взбиралась, тем яснее открывался ее взору хорошо знакомый вид поселка — тот вид, который всегда представлялся ей, лишь только она вспоминала о родных местах. А подходя все ближе к дому, она подпала под власть какого-то странного наваждения. Ей вдруг послышался крик, — так кричала ее мать в последние дни болезни, — хриплый надсадный крик, словно она натужно откашливается, но Софи знала, что это крик боли, и вздрогнула от этого звука-призрака, как от удара, который настиг ее издалека, с расстояния в двадцать с лишним лет.
Скамья на верхнем краю участка, где стоял дом, еще сохранилась. Софи села на нее со вздохом, выражавшим одновременно и облегчение, и тяжесть воспоминаний, зацепила ручку зонта за спинку и стала смотреть на дом внизу.
Тех, кто его приобрел, Софи никогда не видела. Посредником при продаже был Зильбер, и неизвестно, владели ли еще домом те же люди, что купили его тогда. Снаружи он мало изменился. Крыша была новая, кое-какие доски в ограде балкона, и в то время уже негодные, заменены свежими, и весь деревянный верх заново подтемнен коричневой морилкой. Только дом показался ей меньше, чем прежде, но этого она, можно сказать, ожидала. В первом этаже, — ей было больно на это смотреть, — расширили окна, что нарушило цельность архитектурного замысла, пришлось снять зеленые деревянные решетки в простенках, по которым вились растения, а именно это придавало белой, оштукатуренной части дома определенный стиль. Потом решетки немного сузили и приделали снова, но они висели голые, поблескивая свежей краской, — видимо люди просто забыли посадить внизу розы или какие-нибудь вьюнки, которые быстро тянутся вверх и могли бы прикрыть обнаженность новизны.
Там, где прежде была лужайка, казавшаяся издали благодаря обилию цветов — сердечника, аканта и бедренца — куском пестрого батиста, раскинулся теперь гладкий, как ковер, и довольно уже густой газон, пересеченный маленькими цветочными грядками. Софи больше нравилась лужайка, но ее мнение было, конечно, предвзятым.
Бело-зеленая беседка — с островерхой дощатой кровлей, снизу украшенной резьбой, напоминающей сталактиты, с деревянными решетками вместо окон, — беседка, где ее мать обычно сидела после обеда, читала или подремывала, и где сама она любила готовить уроки, если этому не препятствовала погода, служила теперь хранилищем для комнатных цветов, которые не только стояли на предназначенных для них местах, но и были подвешены на цепях к потолку или даже нацеплены на гвозди, — их беззастенчиво вколотили снаружи в деревянную стенку. Во что можно превратить даже цветы, — возмутилась Софи при виде их немыслимой пестроты, которая, казалось, старается затмить не только изящество беседки, но и самое себя. Она представила себе, как женщина, помешанная на цветоводстве, роется в картонках на прилавках универсальных магазинов, упрямо выискивая не что-нибудь из одежды, а пакетики с семенами.