Когда я училась в театральном, все вдруг начало рушиться – старые ценности теряли смысл, новые же не выдерживали никакой критики, старые идеалы крошились в руках при одном только прикосновении и уходили словно песок между пальцев. Новых же понятий о том, какой надо быть, никто не предлагал. Я была в растерянности, если честно. Вот, например, во МХАТе, где я училась, про деньги, про гонорары было не принято говорить. А как жить – было совершенно непонятно. И возникало какое-то страшное чувство вины за то, что я вообще об этом думала, о том – как, собственно, жить, что есть. А не о высоком, великом, непреходящем. Как будто люди – это бестелесные существа, питающиеся эфиром. А от чувства вины комплексов нарастает еще больше. Моя неуверенность просто сбивала меня с ног, подгибала мои колени в самый неподходящий момент. Подумать только – на показе самостоятельных отрывков мне даже удалось запутаться в костюме. Жаль, что это была не комедия, тогда бы мне хоть как-то удалось выкрутиться. А тут – на тебе. Стою, как мертвая, шаль сползает с плеч, я пытаюсь как-то исправить положение, но она и вовсе падает, я замираю, но понимаю – поздно. Мои каблуки уже плотно застряли в хитросплетениях проклятого аксессуара, зажим просто чудовищный. И мой любимый ступор. Не могу пошевелиться. Чувствую себя как минимум памятником. Вот, пришла постоять.
Уже во время первой сессии я оказалась на грани отчисления. Меня могли отчислить не за профнепригодность, а за беспомощность.
В общем, состояние у меня было – не фонтан. К тому же я страшно тосковала по родителям. Нам очень сложно приходилось друг без друга: у нас такие отношения «пуповинные». Мы друг без друга долго физически не можем. Мы жили телефонными разговорами. Я бегала звонить на Центральный Телеграф, который к моему счастью находился в двух шагах от школы-студии МХАТ. Я скучала по домашнему уюту, по привычным и любимым звукам дома, по нашим бесконечным разговорам… А если я заболевала и у меня поднималась температура, папа брал билет на самолет и через три часа прилетал в Москву. И привозил с собой самое лучшее лекарство от всех болезней – астраханскую черную икру.
Но я все равно очень страдала от одиночества и отсутствия покровителя. И у меня появилась своя «почти мама» в Москве. И дом, где я любила бывать – дом нашей преподавательницы Натальи Дмитриевны Журавлевой, дочери знаменитого чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева.
Наталья Дмитриевна пришла к нам на курс в очень сложный момент своей жизни. Она потеряла любимого человека – своего супруга, потеряла смысл жизни и не могла справиться с горем. И чтобы она хоть как-то ожила, Авангард Николаевич и Олег Павлович пригласили ее к нам преподавать сценическое слово. И мы всем курсом ее обняли! Она чудо-человек, невероятная умница, удивительно мудрая. Вокруг нее всегда было множество интересных людей, и мы все потянулись к ней. Мы получали огромное удовольствие от занятий с ней: учили отрывки, работали над чтецкой программой. Не секрет, что такая практика необходима любому артисту, который серьезно относится к своей профессии. Но в театральных вузах на тот момент этот жанр уже отсутствовал – умер от невостребованности. А у нас на курсе его возродили специально для Журавлевой.