Сара Марковна никогда ничего не просила. Он сам постепенно выведал, что ее тревожат крики и стрельба в телевизоре, радует солнечный свет на лице и мучает постоянное чувство холода. Шура выключил телевизор, переставил кровать к окну, притащил из дому пуховое одеяло и стал класть к старушкиным ногам теплые кирпичи.
Медсестра считала его родственником и переодевала Сару Марковну при нем, ворочая ее тело с боку на бок, как куль, профессионально, ухватисто и резко. Старушка ойкала, ее было невыносимо жалко. Шура стал переодевать ее сам до прихода медсестры. Спешить ему было некуда, он прогревал комнату электрическим камином и поворачивал легкое старческое тело медленно, как бы давая привыкнуть к каждому движению. Однажды после утреннего туалета Сара Марковна взяла его руку и прижала к губам. Шура посмотрел в выцветшие глаза и понял: ничего говорить не нужно, все уже сказано и услышано.
Вокруг Сары Марковны туманного облака он не видел никогда, даже в то утро, когда она перестала есть и пить. Он уговаривал проглотить хоть ложку клюквенного сока, уверял, что ей еще жить и жить, но она отвечала, с трудом шевеля синеватыми губами:
– Нет, дружочек, жизнь моя прожита… негоже мешкать… когда вышло твое время.
Через пять дней Сара Марковна уснула и во сне пререстала дышать. Шура растерялся: почему предчувствие его не предупредило? Неужели у жизни бывает своевременный, добрый конец?
Они с Галкой решили, что такую смерть надо не оплакивать, а праздновать, но праздновать все же не получалось. Шура скучал по Саре Марковне, ноги сами несли его к соседкиной двери по десять раз в день. Он вдруг понял – и счел это важным открытием, – что Сара Марковна давала ему намного больше, чем он ей. Если такими вещами вообще можно считаться – кто кому сколько дал.
* * *
Павлик выпросил себе на день рождения удава. Родители, соглашаясь, не предусмотрели двух вещей: во-первых удав оказался таким большим, что террариум занял весь Павкин стол, во-вторых, к Галиному ужасу, змею полагалось кормить маленькими крысами.
Перед пасхой Шура убирал дом, и в Павкиной комнате тоже. Удав в террариуме замер, уставившись на крысу, а та умывалась в углу – видно, слыхом не слыхивала о гипнотическом змеином взгляде. Шура увидел туманное пятнышко на стекле и машинально потер его. Крыса двинулась – и пятнышко вместе с ней. Ах, вот что это за туман! – сообразил Шура, – Не удивительно, беднягу-то скоро съедят. Удивительно, что пятно, кажется, можно стереть. Шура, не веря себе, принялся быстро-быстро тереть стекло. Пятнышко бледнело. Крыса шла вдоль прозрачной стенки, неся с собой свою, теперь уже едва заметную, метку. Он лихорадочно тер стекло, двигая руку следом. Вот пятно совсем исчезло, вот крыса подходит к удаву… вспрыгивает ему на голову и пробегает по длинному телу, как по мосту. Когда Павка пришел из школы, Шура сидел у террариума, будто загипнотизированный. Павка дал удаву другую крысу, тот ее немедленно сожрал, а прежнюю не трогал, только вздрагивал, когда она топала по чешуе маленькими розовыми лапами.