На рассвете, только-только после утренней распевки муэдзинов, вдоль узких багдадских улочек танцующей походкой шёл молодой человек. Для жителя Востока он был слишком белокож и голубоглаз, а для скромной профессии грузчика чересчур беззаботен. Впрочем, принадлежность к «таскалям» угадывалась лишь благодаря широкому красному поясу, обмотанному вокруг талии несколько раз, да благодаря козьей шкуре, заменяющей набедренную повязку. Плечи молодца укрывал дорогой парчовый халат, а на голове красовалась богатая шёлковая чалма на манер индусской. Он шёл, явно красуясь, чуть-чуть навеселе и, отщёлкивая пальцами ритм, неспешно напевал:
– А девушка созрела-а и… ага!
Скажи Оболенскому, что он смешал в одно Земфиру и «Любэ», он бы, наверное, удивился. Просто потому, что толком не помнил ни то, ни другое… Уже на подходе к базару Лев играючи «увёл» с проезжавшей мимо арбы половину бараньей туши. Вино по дороге не попалось, а красть на самом базаре он не мог себе позволить, памятуя первую воровскую заповедь: «Не воруй там, где живёшь!» Ещё за добрый десяток шагов до лавки башмачника Ахмеда наш герой углядел две суетящиеся у входа фигуры. Ходжу Насреддина, в простом платье декханина, Лев узнал не сразу, а вот собственного ослика – в одну минуту. Рабинович, нетерпеливо перебирая мохнатыми ножками, сновал туда-сюда, кого-то пристально высматривая в толпе. Домулло так же нервно прохаживался у порога, привставал на цыпочки и прикрывал глаза от солнца. Оболенский с щемящей болью понял, что за него всё-таки волновались…
– Всем общий привет! Картина Репина «Не ждали»?
Ослик рванулся к хозяину, восторженно подняв хвост, и запрыгал вокруг Льва, как истосковавшаяся собачонка. Ходжа ойкнул, обозвал Оболенского «шайтаном бессовестным» и, протянув руки, обнял друга за плечи.
– Ой-ёй-ёй… больно! Ты полегче давай, у меня серьёзная рана в дельтовидной мышце.
– О аллах! Какой злодей посмел тебя ударить?
– А вот тот самый дедуленька, которому ты запродал меня на подневольные работы… И не ударил, а укусил!
– Не может быть…
– С меня – рассказ, с тебя – завтрак? – справедливо предложил Лев. Ходжа Насреддин согласно кивнул, подхватил украденное товарищем мясо и с поклоном пропустил его в лавку башмачника. Самого Ахмеда внутри не оказалось (он тайно сбывал всё наворованное добро, а если учесть, кому оно принадлежало, то дело было крайне рискованным). Хитромудрый Ходжа тоже с бараниной возиться не стал, а попросту обменял её в обжорных рядах на две больших миски плова, четыре сдобных лепёшки и переспелый гранат. Для начала Багдадский вор распахнул халат и продемонстрировал другу правое плечо, аккуратно перевязанное заботливой Джамилёй. В сущности, рана-то была пустяковая, но Ходжа смотрел на Оболенского как на человека, живым выбравшегося из бездонного желудка шайтана! Лев говорил долго и красочно, не упуская ни одной детали и придумывая десятки новых по ходу повествования. Он разыгрывал всю драму в лицах, то весьма реалистично изображая перепуганную девушку, то демонстрируя хук слева – хук справа, а уж кошмарную смерть старого гуля показал так, что хоть сейчас мог бы выступать с моноспектаклем на театральных подмостках Нью-Йорка и Парижа. Плов Ходжи Насреддина остыл и покрылся салом, он ни на мгновение не мог оторваться от захватывающего сюжета и только охал через каждую минуту: «Вай дод! Вай дод!! Вай дод!!!» Сам Оболенский о еде не забывал никогда и, отодвинув миску, смачно дожёвывал третью лепёшку, запивая её подслащённым зелёным чаем.