— Затем я покажу, как мой герой ходит. Как согласны движения его узких бёдер и тяжёлых рук с набухающими венами… Я покажу, как он любит и как любят его. Как он устаёт и ничего не хочет. Как он мечтает, и перед его закрытыми глазами бегут в какой-то непонятной стране по раскалённому белому песку красные сильные звери. Из-под ног у них вылетают в воздух, как от удара пули, венчики мелкого белого песка, а когда взлетевший песок оседает, звери уже летят далеко от этого места. И ему кажется, что это он сам бежит, вытягивая тело над горячим белым песком… Я хочу, чтобы читатель полюбил моего героя и вошёл в его кожу! — крикнул Кобрин. — Чтобы он почувствовал его кожу изнутри…
Кобрин закрыл глаза и сжал лежавшую на колене руку в кулак, придавив этим костистым кулаком колено. Он, по-видимому, уже очень живо, всей способностью тела к осязанию, представил, как один человек врастает в кожу другого человека. Представил это и я. Это было очень интересное занятие.
Кобрин открыл глаза и приподнял кулак.
— И когда он войдёт в его кожу, и будет жить вместе с ним, я убью моего героя!
Кулак его опустился на колено.
Познакомились мы с Кобриным в начале октября 198… года в кафе на Бронной.
Мы и до этой встречи знали о существовании друг друга, но не более, пути наши никогда не пересекались. Мы были почти ровесниками, Кобрин даже немного старше, ему было двадцать восемь лет, а мне — двадцать семь, учились, опять-таки, в одном институте, однако в течение четырёх почти лет нам как-то не довелось познакомиться поближе.
Может быть, дело было ещё и в том, что Кобрин учился на дневном отделении, а я на заочном. Он жил в общежитии, а я, будучи почти москвичом, появлялся там крайне редко, и только тогда, когда приезжал на сессии мой курс.
Причём даже в общежитии заочники и “дневники” образовывали совершенно разные и даже враждебные миры, странным образом существующие в одном здании и как бы не замечающие друг друга. Это было похоже на сосуществование людей и привидений — одни проходили сквозь других. Причём заочники считали наделёнными телесностью людьми себя, а привидениями — “дневников”, и наоборот.
Из этого общего правила были, конечно, и исключения, но тем не менее…
Имя “Кобрин” было мне известно, как известно было оно и многим другим, так или иначе причастным к жизни литературного института, однако позже я убедился, что многие из этих людей могли пройти на улице мимо Игоря, не догадываясь о том, что это он и есть, и даже не знали точно, что такое “Кобрин” — фамилия или чья-то ужасная кличка.