— Зимой 1941/42 года было русское наступление?
— Да, да. Мы пытались караулами отбиваться от русских. На нашем участке тоже было русское наступление, но я его проспал. Я спал и не слышал, как все остальные вскочили по команде «тревога». Когда я проснулся, они уже возвращались из боя, я у них спросил, где они были, они сказали, что русские атаковали. Мой командир отделения после этого очень низко оценил мои боевые качества, сказал, что, когда атакует противник, надо просыпаться. Я ему сказал, что надо было меня разбудить и что если бы русские захватили меня в плен, то он был бы в этом виноват.
— Вы думали, что вы выиграете войну?
— Выиграем войну! Ага! Мы думали о том, как бы нам попасть домой! Мечтали о том, чтобы ранило, и попасть в госпиталь на родину. Мы очень быстро увидели, что эта война проиграна.
— Когда лично вы это поняли?
— Я это уже точно не помню.
Весной я заразился желтухой от наших мулов. Честно сказать, я им за это благодарен. Тогда желтуха не считалась опасной болезнью, но у меня она протекала в тяжелой форме, и один врач отправил меня в госпиталь на родину. По дороге домой другой врач узнал, что у меня желтуха, и хотел отправить меня обратно на фронт. Я сказал, что на фронт не поеду, пока они меня не обследуют. Меня обследовали и признали, что моя печень все еще очень твердая и мне нужен отпуск. Я поехал в лазарет в северной Германии. Там было хорошо, нас встречали с оркестром и обращались как с тяжелобольными, хотя это был лазарет для легкораненых.
Я вернулся в свою дивизию, когда она наступала в горах Кавказа. Надо сказать, что кавказцы были настроены в нашу пользу. Они, собственно, с войной ничего общего иметь не хотели. У нас с местным населением на Кавказе были прекраснейшие отношения.
В 1943 году меня тяжело ранило. Мы наступали на Кайман, мое подразделение шло в авангарде, а основные силы следовали за нами. В сумерках, когда мы вышли на большую поляну, русские из леса с противоположной стороны поляны запустили осветительную ракету и открыли огонь. Я почувствовал удар в лицо. Сначала я не понял, что произошло, но хлынула кровь, и я догадался, что ранен. Наши открыли ответный огонь. Я побежал назад, спасая свою жизнь. Хорошо, что мы недалеко отошли от леса. Как оказалось, пуля прошла насквозь через щеку и шею, не задев жизненно важных сосудов и нервов. Хорошо, что это была обычная пуля. Если бы это была разрывная пуля «дум-дум», которые тогда использовали русские, то мне оторвало бы голову.
Раненых, двенадцать человек, собрали и понесли на носилках, сделанных из двух палок и мешка, в тыл. Я не хотел, чтобы меня так несли, я мог идти сам, хотя у меня из раны все время текла кровь. Мы шли семь часов. Проводниками у нас было четыре пленных кавказца. Я всегда говорю, что моя мама не смогла бы обращаться со мной лучше, чем они. Двое из них меня поддерживали, а другие двое шли впереди и очищали дорогу, убирали ветки и так далее, чтобы со мной ничего не случилось. Мы делали привалы, и они меня укладывали так, чтобы я, с раненой головой, мог отдохнуть. Это была забота, которую я часто упоминаю в моих проповедях. Потом нас еще три часа везли верхом на лошадях, и двое из них все время шли справа и слева от лошади и поддерживали меня, чтобы я не упал. Мне было очень грустно, когда я с ними расставался, я охотно взял бы их дальше с собой. Я попал в лазарет в Майкоп. Я не мог есть суп — мне очень хотелось бутерброд с колбасой. Я попросил русскую медсестру (говорить я не мог, поэтому я ей нарисовал, что я хочу). Она действительно принесла мне бутерброд с колбасой. Мне потребовалось несколько часов, чтобы его съесть, потому что я едва мог жевать. Врач узнал от медсестры, что я ел бутерброд с колбасой, и немедленно вычеркнул меня из списка тех, кого отправляли в Германию самолетом. Поэтому я поехал домой на поезде.