Что мы с ним не поделили?
Конечно, я был иногда зануден со своими нравоучениями, хотя трудно представить деда или отца в роли одобряющего всё попугая, но всё же я часто делал ему подарки, вытаскивал на каток и гулял в парке. С Павликом тоже не просто, и всё его поколение для меня загадка, хотя им и шестнадцати еще нет. Но поймет ли он, чем он обязан моему поколению? Ведь мы штыками добывали для него счастье, если бы не мы, то так и остались бы всей семьей батрачить.
…Затянули мы слишком. Солнце уже начинало медленно угасать, и мир вокруг стал отчетливо контрастным, тщательно выписанным, как на картине, каждая ветка, каждая травинка окрасились в свой неповторимый цвет, под игрой света и тени заиграла муравьиная куча, и вся трудовая компания энергично задвигалась, захлопотала, перетаскивая вверх и вниз разный хлам. Яков махнул рукой: мол, пора, и так уже вечер. Мы взвели затворы, наспех прицелились, метя кто в грудь, кто в голову, и ухнули почти разом – его отбросило спиной на землю.
…Алекс сидел рядом в черной рубахе с короткими рукавами и держал мою руку, я иногда легко сжимал пальцы: не решил бы, что я уже умер.
Когда выстрелили, я дал ему пальцами понять, что всё кончено, но он, видно, не понял и смотрел мимо меня, куда-то рядом, на капельницу, которая обогащала мою остановившуюся кровь витаминами и прочими лекарствами. Он смотрел на капельницу и, наверное, думал, что невозможно сидеть рядом со мной целую вечность, сжимая руку, все равно когда-нибудь это закончится, иногда он смотрел на меня, тогда я пытался раскрыть глаза и показать ему, что еще жив, но у меня ничего не получалось, словно их специально залепили.
Он спешил, он не знал, что, если уйдет, я тут же умру, а я никак не мог дать ему это понять, никак, хотя и очень старался. Разговор был важный: ведь, когда я еще был в сознании, то лишь успел ему сказать, что, мол, плохо дело, кто же за мной будет ухаживать, если я парализован или просто болен? Казалось, что я выживу, я вообще не верил в смерть и думал, что пронесет.
Или я умру, даже этого не заметив, хотя я обратил внимание на тревожное лицо врача.
Тамбовский волк, которого мы укокошили, антоновская сволочь, его лицо мельтешило передо мной, и дрожал палец на курке.
Ясно, что пребывание рядом с умирающим отцом никому не доставляет большой радости (он не подозревал, что сквозь кроваво-туманную пелену я наблюдал и всё соображал), но и бросать мою руку было не совсем удобно, тем более что я своими слабыми пожатиями напоминал ему о своем существовании. Вошла докторша в летах (наша ведомственная больница ценила фронтовые кадры, они были неприхотливы и проще относились к смерти, чем молодняк, взращенный на сверхпередовой фармакологии, трансплантациях, биохимических анализах и прочих достижениях цивилизации).