Ваню сожгли в крематории. Пепел ссыпали в вазу. Вазу поставили в шкафу, на полку со шляпами. И Анечка осталась одна.
Сын Вова писал теперь совсем редко и подписывался почему-то – Зеэв.
"Браха", "тфила", "мезуза" – понять невозможно.
Зеэв Рыбкин.
– Ничего, – говорила Анна Семеновна в сторону шкафа. – Приедем – разберемся.
"Как скажешь, Анечка" помалкивал посреди шляп.
– Ишь, сколько чемоданов накопила! – сказала соседка напоследок. – Крадут себе да вывозят, вывозят себе да крадут, а ты тут бедней из-за всяких!
– Ваня, ты ее не слушай...
На таможне была проверка.
Вазу решили проверить на таможне, не вывозит ли тайком брильянты, которых у нее сроду не было.
Анечка поставила вазу на движущуюся ленту. Ваза уползла внутрь, чтобы просветиться на экране содержимым. Анечка закрыла глаза. Ваза выползла по ту уже сторону. Можно ехать в туннель.
Сын встречал в аэропорту.
Зеэв Рыбкин.
Хасид.
В черной шляпе, в черном костюме, в черных башмаках.
– Вова, – сказала ему, – это траур по папе?
– Это траур по Храму, – ответил Вова. – Который разрушили гои двадцать веков назад.
И они поехали в Иерусалим.
Это оказался и не город вовсе.
Богом надышанное пространство.
Ему и люди не нужны, и дома с машинами, и время текучее: разрушь всё – Иерусалим останется.
Понять этого нельзя – только притронуться: мурашами по спине.
В Иерусалиме Хана зашевелилась тут же, чтобы надышать заново отведенное ей пространство.
Картиночки по стенам.
Книги по полкам.
Цветочек в углу.
То, прежнее, ухоженное пространство осталось позади.
Надышано было за жизнь – не вобьешь больше.
Как писали в хрониках: "Дружина вбивала полки в город"...
Интеллигентная Хана знала про те хроники, историю той страны с ее стариной – профессионально, не как-нибудь, но не знала страну эту.
Пришелец.
Представитель вымирающей народности.
Русско-русско-русско-русская еврейка.
Как северо-северо-северо-северо-восток.
– Чудно, Ваня, – говорила ему на могиле. – Вот бы и ты поглядел.
"Как скажешь, Анечка" молчал под плитой.
Ему бы теперь могилу, травой обросшую.
Ему бы сирень гроздьями над крестом.
Ему бы – 'Твой есмь аз, спаси мя…"
Буквы "ы" нет в здешнем алфавите.
"Б" и "в" – одна буква.
"Иван Ривкин" – выбито на иврите.
И камушки на плите с поминания...
Возле Иерусалима, в магазине всяких разностей, хозяйничал за прилавком Куракин, старик Куракин, из тех самых Куракиных, что хоронились от времени в ее прежних архивах.
– Петербург знаешь? – спросил на иврите Куракин-сын.
– Знаю, – сказала Хана, специалист по источникам.
– У нас там имущество.
– Да что ты!
А сама припомнила не без трудности: