Не у всякого и получится, когда зрители стоят над душой, наблюдают и советуют. Не всякий и сумеет, когда дышат ему в затылок, уже изготовившись для малого дела.
О, туалеты наши! Городские и сельские, уличные и станционные, ресторанные и вокзальные, большие и малые, тесные и убогие, омерзительные и не очень, со служителями и без! Одни избегают вас, с содроганием вспоминая редкие свои посещения. Другие притерпелись, свыклись с неизбежным, стремясь укоротить неприятные свидания. А третьим уже всё равно, еще всё равно, всегда всё равно. О, туалеты наши! Примета быта нашего, равнодушия, терпеливости и безразличия. Вдуматься бы, понять бы, отчего вы такие, отчего мы такие, отчего всё такое... Но не болят этим наши головы. Болят наши животы.
Здесь, в бараке, нет выбора.
Хочешь – не хочешь, а надо идти.
350 человек и один туалет.
В нем не засидишься.
А порой хочется.
И как еще хочется!
Помереть можно...
Девки, ой, девки, ой,
Милый помирает.
Я хотела зареветь,
Мама заругает.
Ой, мать, моя мать,
Куда горюшко девать?
То ли по полю развеять,
То ли в землю закопать?
Небылица третья
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Были бы бумажки, будут и милашки. Есть чем звякнуть, так можно и крякнуть.
Утром бегу с автобуса – Полуторка топает. Он – шаг, я – три. Он – другой, я – пять. Догнал, гляжу – жених! В черном костюме. При галстуке. Ботинки начищены. Морда помыта. Шею, и ту оттёр. Будто наждаком драил.
– Эй, – ору, – здорово! Васёк, я тебя засек!
– Володя! – запел. – Милай! Дело-то какое! Дело-то такое! Верка-кладовщица в гости поманила.
– Чего, – говорю, – делать?
– Чаво, чаво – ничаво... Плясать до упаду.
– Тебе, – говорю, – Кланька твоя попляшет. Каблуками по ребрышкам.
– Володя! Друг! Да она во вторую смену. Пойду пока, погужуюсь, не то завянешь без практики.
А Верка у нас – баба известная. У Верки в инструменталке чего хошь бывает. Никто, вроде, не видал, а болтать болтают. Летом в цеху жара – не вздохнуть, так она одежку с себя скинет, халат наголо наденет, поясом перетянется: всё наружу, а не придерешься. Бабы наши на Верку лютуют, а мужики за Верку горой.
– Смотри, – говорю, – Кланька тебя прихватит. Ишь, вырядился.
– Володя! Милай! Я уж и то сказал: фотографировать будут. На доску почета.
– Это тебя-то?
– Меня. А чаво?
– Ничаво. В зеркало погляди. Там только тебя не хватает, на доске на этой.
– Володя! Друг! Обижаешь. Кланька моя поверила.
– Будто бы?
– Точно.
– Ну, гляди, говорю. Добра, Васёк, не будет.
– Нормально, Володя! Всё путём! Отвяжись, худая жизнь, привяжись, хорошая.
Ну, ладно... После смены мы его провожаем. Будто на подвиг. Колюня, Серёга, Иван да я.