– Отступай! – орет. – Наша взяла!
И за дом. И огородами. И в лес. И пушку с собой. А в лесу – озерцо. Утопили пушку, сели под кустиком, бутылки откупорили. Хорошо – не то слово.
Летчик говорит:
– Ну! Как она там чего?
– Через плечо... Пушку только жалко.
А крестный:
– Будя тебе... Я ее трактором вытяну. Пущай в хлеву стоит. В хозяйстве пригодится.
– Пригодится, – говорит летчик. – Это я тебе обещаю.
Допили водку, рукавом утерлись, крестного после боя на воспоминания потянуло:
– Наш мужик как воюет? Наш мужик так воюет. Ты его три дня не корми, крохи не давай, чтоб озверел. Потом баланды пустой плесни, для тяжести в брюхе. А перед атакой скажи: там, мужики, у фрицев буханка хлеба лежит. Завоюешь – твоя! Мы тебе чего хошь завоюем! Чего хошь!.. Я так дело понимаю.
Летчик говорит:
– Правильно понимаешь. Пошли теперь назад. Посуду сдадим, пивка возьмем – и на поезд.
Идут назад, а в деревне вой, в деревне переполох! Бабы с мужиками прощаются, на войну собирают. Емелька-пастух в подполе сидит, в дезертирах. Парни по хлевам девок напоследок брюхатят, каждый свою метит на долгую разлуку. Бабы в сельпо бегут, за солью, а продавщица двери заперла, дыру задом прикрывает.
– Куды?! – орет. – У меня недостача! Переучет по случаю войны!
Полуторка поглядел на это дело и говорит:
– Ты, сосед, как хошь, а мне в город надо, в военкомат.
А летчик:
– Я на пенсии. Мне не надо.
Крёстный:
– Мне тоже не надо. У меня чистая, с империалистической. И вообще, я это дело так понимаю: происки это, мужики, всё происки.
– Чьи?
– А имперьялизьма... Его самого. – Крестный глядел круглым младенческим глазом: – Это он, падла, войну развязал.
– Дурак ты, дядя, – говорит летчик. – Свихнулся от водки.
Подхватили вещички – и на станцию. Едут в поезде, в окно смотрят.
– Ну, – говорит летчик, – как оно чего?
– Чаво, чаво – ничаво... Выпить охота.
Летчик подумал и говорит:
– Сосед, дело есть. Еще не всё пропито.
– Дело так дело... Мне ба бюллетень сперва.
– На хрена теперь бюллетень? Война всё спишет.
А Полуторка:
– Война так война. Нам всё нехуть.
В одну из ночей мне стало плохо.
Прихватило сердце, думал, не выберусь.
Достал пузырек с заветным нитроглицерином, отвернул пробку и в первый раз испугался. Нитроглицерин высох от несусветной жары.
Душной подушкой заткнуло горло. Сердце трепыхалось в тесном кулаке. Липкая испарина заливала лицо, грудь и плечи: я был приплюснут к раскаленной батарее. Отодвинуться некуда: на наре лежало семеро, каждый на боку, носом в чужой затылок. Ноги мои торчали под форточкой, и ногам было холодно, а голове – жарко. За спиной Вова-наркоман раскидывался широко, клал руку на мою голову. Я сбрасывал ее, а он опять клал. И так всю ночь: Вова-наркоман привык спать вольготно.