Дорогой Эрик!
Вот я и в воздухе вместе с Бабелем и снотворным, которое не действует. Лежу и расстраиваюсь из-за того, что в этой ужасной спешке мы даже не смогли толком проститься. Интересно, кто, кроме меня, может перепутать время вылета на два часа? Возможно, таким образом у меня проявляется внутренняя тяга к саморазрушению.
Скоро непривычная к письму рука начинает болеть, и я ложусь на спину. Заснуть мне так и не удается. Через десять часов после того, как поднялась по трапу в Нью-Йорке, я приземляюсь в киевском аэропорту «Борисполь». Выглядит он довольно захудалым, и я с трудом нахожу, куда мне надо идти, но, возможно, все это следствие усталости и того, что вокруг одна сплошная кириллица. В конце концов я все-таки сажусь в такси, объясняюсь с водителем и благополучно добираюсь до своего отеля. Оставив вещи в номере, я опять выхожу в город, чтобы побродить по улицам и поглазеть на людей, но незнание славянского алфавита делает меня совершенно беспомощной. Я не могу даже сравнить какой-нибудь адрес из путеводителя с названием улицы на табличке. Из-за того что на старости лет я вдруг оказываюсь совершенно неграмотной, с мозгом начинают происходить странные вещи: у меня, как у пьяной, кружится голова и развивается что-то вроде паранойи. Я захожу в метро, умудряюсь купить жетоны и разобраться с турникетом, но сажусь в поезд, идущий в обратном направлении, и сначала уезжаю далеко в пригород, но потом спохватываюсь, пересаживаюсь на другой поезд и наконец попадаю в центр. Здесь старые дома и величественные, сверкающие и очень глубокие станции метро. Глубокие настолько, что поездка на эскалаторе занимает целых пять минут. Некоторые люди садятся на движущиеся ступеньки, а парочки подростков вовсю обжимаются. Я немедленно начинаю вспоминать Юнион-сквер, заднее сиденье автомобиля… и отворачиваюсь, чтобы не видеть этого.
Вечером мне удается благополучно вернуться в свой довольно убогий отель, пережиток советской эпохи, и даже принести с собой бутылку минералки (тут ведь, кажется, нельзя пить воду из крана?), кольцо копченой колбасы, купленное у babushka на вокзале, и буханку хлеба. Запершись в номере, я снова берусь за блокнот и ручку и продолжаю писать письмо Эрику. Я описываю ему этот серый город, невероятные шубы и сапоги на высоченных шпильках, которые носят местные неулыбчивые женщины, и в конце концов засыпаю.
К моей великой радости, на следующий день выясняется, что Оксана к числу таких женщин не принадлежит. Ей двадцать два года, она миниатюрна, умна и успела перенять американскую манеру носить джинсы и удобную обувь. В первый же день она заявляет мне: «Даже не представляю, как можно в таком ходить. Ох уж эти каблуки!» Но при этом она самая настоящая украинка, то есть в свои двадцать два года гораздо взрослее и серьезнее, чем я.