Мы прислоняемся к стене поближе к плите, трясем онемевшими пальцами и слушаем диск, который поставил Хуан: смесь латиноамериканской попсы и кантри. Долли Партон поет «Маленькую ласточку», а мы молчим. Мы с Хуаном вообще разговариваем нечасто и обычно о всякой ерунде. Можем обсудить музыку. После переезда в Нью-Йорк мне редко выпадает возможность поговорить с кем-нибудь о кантри. Еще я могу попросить его понюхать разорвавшийся вакуумный пакет и проверить, не начало ли мясо портиться.
(У Хуана лучший нос в магазине, но обладать им — сомнительное удовольствие, поскольку к нему то и дело тащат всякие подтухающие куски и просят понюхать. Не знаю, может, это как-то связано с нюхом, но он еще и лучший дегустатор. У Флейшера каждый день готовят, и отвечают за это Джессика и Хуан. Как-то Джессика стряпала мясное рагу, и в нем определенно чего-то не хватало. Мы с ней вместе пробовали, обсуждали и спорили, что бы такое туда добавить, а потом позвали Хуана. Он попробовал совсем чуть-чуть, сказал «ага», погрозил кому-то пальцем, вскипятил в маленькой кастрюльке воду, бросил в нее четыре сухих перчика чили, тут же слил воду, истолок размягченные перчики в ступке и получившуюся пасту отправил в рагу, которое моментально приобрело божественный вкус.)
А еще Хуан из тех людей, с которыми приятно молчать, что мы и делаем, пока он вдруг не усмехается.
— Что? — спрашиваю я, уже улыбаясь в ожидании нового анекдота.
Он начинает рассказывать мне какую-то историю, и я не сразу понимаю, о чем идет речь. Хуан бегло говорит по-английски, но у него сильный акцент и тихий голос, и иногда я не могу разобрать слова. Что-то о том, как он долго шел по холоду, и сначала я думаю, что Хуан рассказывает, как добирался до работы.
(Я просто вспомнила, как однажды Джош спросил у Хуана, есть ли у того зимняя куртка. «Я куплю тебе куртку. У меня, твою мать, просто в голове не укладывается, как ты в такой холод топаешь на работу в этой рыбьей шкуре». И это, заметьте, говорил человек, который десять минут назад для смеха запер одного из своих рабочих в морозильной камере.)
Но тут Хуан говорит о том, как ночью сделал остановку, чтобы пару часов поспать, и я постепенно понимаю, о чем он рассказывает, и мне становится неловко, как будто я слушаю что-то очень интимное.
— Когда я проснулся, было жутко холодно, и я решил, что сейчас умру. Рук вообще не чувствовал. Лежал там, дрожал, а потом посмотрел на небо — на нем было столько звезд. Такая красота. И теперь, когда я замерзаю, то всегда вспоминаю об этом. — Он опять мягко смеется.