Вечером советская делегация посетила Букингемский дворец.
В сиянии хрустальных подвесок утонченная роскошь двора произвела впечатление даже на искушенного наркома. Стол в виде широкой подковы был сервирован в лучших традициях восемнадцатого века: массивные, пунктированные алмазом бокалы работы Гринвуда, ворчестерский фарфор с рельефным, ослепительно синим декором, знаменитое серебро королевы Анны, непревзойденное по простоте и благородству форм.
— В прошлом у нас были кое-какие трудности,— приветствовал Литвинова Эдуард Восьмой.— Но мы можем жить в добром согласии и успешно развивать торговлю.
Задушевный тон придал светской банальности должную значимость, а намек на «трудности» не стоило принимать близко к сердцу. Если подразумевался арест английских электриков, вызвавший действительно серьезное осложнение отношений, то дело давным-давно уладилось. ЦИК досрочно освободил осужденных инженеров. Словом, король сказал все, что положено королю, а министр ответил, как подобает министру.
Тем более что Эдуард сразу же переключил внимание на Тухачевского:
— Какая строгая и вместе с тем импозантная форма! — простодушно восхитился он и глазом знатока скользнул по золотым звездам на рукавах и петлицах.— Очень-очень к лицу, сэр маршал... Говорят, наши дамы без ума от вас? Поздравляю!
Михаил Николаевич сдержанно поблагодарил за сомнительный комплимент. Он давно примирился с восторженным поклонением прекрасного пола и хлесткой назойливостью газетчиков. Ничего хорошего это не принесло. Скорее, напротив, доставило множество огорчений, подчас серьезных. «Красавец маршал», «большевистский Александр», «военный гений революции»... Эти и подобные им журналистские перлы, мягко говоря, не прибавляли друзей. С легкой руки французов, которые первыми стали трубить о «красном Бонапарте», английские журналисты с удивительным единодушием навалились на исторические параллели. С кем только из наполеоновских маршалов его не сравнивали!
Эта навязчивая доминанта, пожалуй, была опаснее всего. Тухачевский превосходно понимал, какой сугубо специфический смысл обретает на родимой почве даже вскользь брошенное словечко — «бонапартизм».
И года не прошло, как была перепечатана пятнадцатилетней давности беседа со Сталиным. Зачем, спрашивается, вновь раздувать отгоревшие уголья? Значит, ничего не забыто и каждое лыко в строку.
Маршал почти осязал, как сгущается и растет аморфная липкая масса, выбрасывая то здесь, то там хищные щупальца. Это заставляло постоянно держаться настороже, обдумывать каждое слово, контролировать каждый жест. Особенно здесь, за границей, где тоже велись свои закулисные игры, чьи ходы лишь смутно угадывались в общем контексте международной политики. Хотелось верить, что стрельба ведется по площадям не прицельно, но уж слишком открытой была позиция, чтобы не придавать значения даже пустяковым, случайным на первый взгляд попаданиям.