Фаддей Петрович думал, что мы в курсе дела. Завёл нас к себе, усадил на кровать. Около часа доказывал, что он ничего не знал о проделках Баранкина. Он написал только про своих горе-учеников, которые как-то кому-то умудрились сдать экзамены. А он сидит часами в прокуратуре, ждёт их. Они же смеются над ним, оскорбляют его за глаза.
Фаддей Петрович кричал долго, и мы узнали всю эту историю.
Дома известие моё встретили молчанием. Мама посмотрела на отца. Тот покашлял, взял газету.
— Ну и что? — сказал он, потому что я уставился, ожидая реакции на мои слова.
— Как — ну и что! Разве ты не понимаешь, что теперь будет?! Странный ты человек, пап! Сегодня мы узнали, завтра вся школа, потом весь город!
— Не кричи, Боря, — сказала мама.
— И тебя это не трогает? — удивился я.
— Принеси хлеб, — сказала она, — и чистую тарелку. Ту, с голубыми цветочками.
На кухне я задержался.
— Что за мерзость! — тихо сказала мама отцу. — Ты ничего не знал об этом?
— Нет. Откуда мне знать?
Я принёс хлеб, тарелку. Мама налила супу.
— Что ж ты скажешь на это, ма? — спросил я, глядя в тарелку.
— На что?
— Про то, что я рассказал.
— Всё это, может, и не так, Боря. Мало ли что Фаддей Петрович вам скажет. Ты помалкивай об этом.
— Как — помалкивай?
— Где работает этот Фаддей Петрович? — спросил отец.
— Нигде, — сказал я. — Он на пенсии.
— А-а, — отец зашелестел газетой.
Утром, до начала занятий, мы припёрли в угол Юру Игушина.
— Честное комсомольское — ничего не знаю! — взмолился он. Глаз его прищурился хитро. — Тэк-с, тэк-с, — проговорил он весело, чего я никак не ожидал, — ежели это правда, задам я ему перцу! То-то он не пристаёт ко мне с задачками!
— Юрка, что ж ему за это будет? — спросил я после.
— Кому?
— Отцу?
— Да ничего! — беспечно ответил Юрка. — Уладят всё это. Заставят их экзамены сдавать. Он ещё походит за мной!
Баранкин уволился из школы, уехал в Курск. Семья его пока здесь.
С Юркой мы вместе готовились к экзаменам за девятый класс и неделю назад сдали последний.
Летом уехала поступать в институт сестра. В доме сразу стало заметно тише. Проснувшись утром, по привычке смотрю в сторону её кровати. Со сна даже хочется сказать что-то. Но сестры нет. На кровати гладкое розовое одеяло, маленькая подушечка. А на стене старенький коврик, который знаю, кажется, со дня своего рождения: избушка, от неё вьётся коричневая тропинка. По тропинке идёт девочка с лукошком, а навстречу ей серый волк, вывалив длинный язык.
Мама, проходя через нашу комнату, останавливается. Смотрит молча на пустую кровать, на коврик. Поправит подушку, хотя она нисколько не измята, погладит её рукой. Вздохнёт.