В передней комнате земского приказа, если только можно назвать комнатой какой-то подвал с низким сводом, грязным каменным помостом и узеньким окном, сидело на скамьях человек десять объезжих ярыжек и один очередной огнищанин, то есть полицейский офицер тогдашнего времени.
— Здравствуйте, братцы! — сказал Лутохин, входя в этот покой. — Князь Иван Андреевич Хованский прислал к вам гостя.
— Милости просим! — отвечал огнищанин, вставая. — Эге! Да он1 никак ваш брат, стрелецкий сотник?
— Наш брат?.. Нет, любезный, мы с изменниками не братаемся.
— С изменниками?.. Вот что! Так надобно разбудить нашего дневального поддьяка. То-то разгневается!.. Он только что прилег всхрапнуть, — да воля его… изменник дело не шуточное!
Огнищанин растворил двери в другой покой и закричал: «Вставай, Ануфрий Трифоныч!»
Вместо ответа послышалось что-то похожее на глухой рев медведя, которого потревожили в берлоге; потом все опять затихло.
— Слышишь, Ануфрий Трифоныч? — закричал опять огнищанин. — Вставай!
— Что там еще? — пробормотал охриплый голос. — Прах бы вас взял! Зачем?
— От князя Ивана Андреевича… Ступай проворней!
— Иду, иду!
Двери растворились настежь, и из соседнего покоя вышел, или, верней сказать, вылез человек непомерной толщины, с круглым багровым лицом, широким расплющенным носом и почти голым подбородком, на котором два клочка коротких волос заменяли бороду На нем был долгополый, запачканный чернилами, кафтан с высоким козырем, то есть стоячим воротником; на ногах поношенные желтые сапоги; на голове шелковая тафья, или круглая шапочка, похожая на жидовскую ермолку, а за поясом висела на цепочке медная чернильница и футляр, также медный, для пера.
— Эка служба, подумаешь! — сказал он, перевалясь через порог и протирая свои заспанные глаза. — Чай, теперь и каторжные-то спят в остроге, а ты вставай!.. Нелегкая меня понесла!.. Ну что вам надобно?
— Да вот сдать тебе этого барина, — сказал Лутохин, указывая на Левшина. — Князь Иван Андреевич приказал держать его под крепкой стражей, пока он за ним не пришлет, а присматривать хорошенько, чтоб он тяги не пал или не поднял сам на себя рук.
— Небось, в кандалах не уйдет и рук на себя не подымет; я велю их в колодку заколотить.
— Ну там как знаешь!.. Теперь давай мне ярлык, что я тебе сдал его с рук на руки…
Поддьяк написал на клочке бумаги расписку и отдал ее Лутохину.
— Прощай, господин костромской помещик! — сказал Лутохин, уходя. — Счастливо оставаться!.. Как выйдешь в люди да будешь стольником, так не забудь и нас грешных!
Левшин поглядел с презрением на Лутохина и не отвечал ни слова.