Поля побледнела. Она, в принципе, ожидала, что услышит от сестрицы нечто в этом духе, но все-таки оказалась не готова. Слова были обидные и жесткие, но, самое главное, справедливые. Однако она не чувствовала ни злости, ни желания оправдаться. Просто смотрела на обиженно искривленные, полные Ксюхины губы, на ее дрожащие под тяжестью непролившихся слез ресницы и думала о том, как объяснить, как удержать и остановить…
В конце концов, сестра все-таки всхлипнула, повела носом и торопливо запрокинула к потолку лицо, чтобы не растеклась тушь. Поля выбралась из кресла, подошла и обняла ее за худые угловатые плечи.
— Не надо, Ксюшенька моя хорошая, не надо, миленькая, — прошептала она, слегка касаясь губами края теплого розового уха. — Ты же сама все прекрасно понимаешь, ты же умненькая девочка…
— Вот именно, умненькая! — проскулила та, по-детски искривляя рот. — И я ненавижу, когда со мной разговаривают менторским тоном классной дамы. Ну что, нельзя было поговорить по-хорошему? Без этих пафосных вывертов «а что дальше?».
— Прости меня. Ну прости, пожалуйста. Я в самом деле неправа… Просто я в последнее время тоже так издергалась…
Ксюха убрала с колен свои тонкие руки и порывисто обвила ими Полину шею.
— Ну что, я сама не понимаю, что ли, что так нельзя?.. Да он и не поверил бы, Стас-то… Он, знаешь, какой в этом отношении аккуратный? И потом, я, когда в консультацию ходила, видела там девчонку, которой только что сказали, что она беременная. Она из кабинета выскочила с кучей направлений на анализы и улыбкой до ушей. Такая вся была радостная! Я еще подумала тогда: вот так надо к зачатию ребенка готовиться, чтобы и сама его ждала, и муж, чтобы это как праздник было. А не так: раз уж есть — надо рожать…
Полино плечо уж совсем промокло от Ксюхиных слез, но на душе стало чуть полегче. Последний страстный монолог, если исключить из него, конечно, реплику про очень «аккуратного» Стаса, внушал надежду, что не все еще потеряно и Ксюха просто порола откровенную чушь. Сама она ощущала себя сейчас монахиней, изрядно нагрешившей в миру и теперь наставляющей на путь праведный обычных земных людей. И, Боже, как же ей хотелось вернуться в эту земную жизнь, где остался любимый и единственный Борька!
Спустя пару минут сестра утешилась, печально и придирчиво рассмотрела в зеркале свои опухшие красные глаза, потом вздохнула и сообщила, что пойдет забрать почту из ящика. За почтой, которую оставляли в ящике на втором этаже, она всегда ходила не менее десяти минут. А потом изо рта у нее густо пахло жевательной резинкой, а от волос — табаком. Ксюха курила в подъезде, но почему-то не признавалась в этом даже родной сестре. Видимо, этот грех казался ей гораздо более достойным осуждения, чем ее постельный роман со Стасом.