– Ну что, Леха, – спросил он меня, захлопнув книгу, – опять свою во сне видел?
– С чего ты взял? – я мгновенно и позорно побагровел.
– Ворочался ты шибко ночью. Чего она тебе не пишет-то?
– Не такие у нас отношения, чтобы…
– Может, оно и к лучшему. А то я тут у Стендаля прочитал: один трубадур чем-то оскорбил свою возлюбленную. Дело было в средние века. Два года он ее умолял, чтобы простила. Наконец она отвечает: ежели, говорит, вырвешь у себя ноготь и пришлешь его мне в сопровождении пятидесяти рыцарей, то я, может быть, и снизойду. Трубадур без колебаний выполнил условие. А теперь представь, что Лидка твоя…
– Я же говорю: у нас другие отношения.
– Вот и стой на своем. Нет, это ж надо до такого додуматься: потребовать, чтобы человек у себя ноготь оторвал. Вот манда!
* * *
Обычно в свободное от работы время ефрейтор Мочалов, лежа в сапогах на застеленной койке, листал учебник средних веков для шестого класса (намеревался на гражданке все-таки закончить школу), а мы латали обмундирование, зубрили устав, писали письма родным и близким.
И вот ефрейтор подзывал кого-нибудь из нас и спрашивал:
– Когда была… э…например, Столетняя война?
– Не знаю, – отвечал рядовой Тимофеев.
– Не знаю, – отвечал рядовой Алферов.
– Не знаю, – отвечал рядовой Бурба.
– Эх, вы, – вздыхал Мочалов. – А еще из Ленинграда.
И развязывал мешок, и выдавал печатный пря… нет, подзатыльник.
– Ну, а ты, – спросил он однажды меня, – вот ты знаешь, когда была Столетняя война?
– Тогда-то и тогда-то, – ответил я.
– Х-м, – сказал Мочалов. – Ну, допустим. А если подробнее?
– Ну, под Азенкуром наши здорово французикам накостыляли.
Некоторое время Мочалов молчал. Потом спросил недоверчиво:
– Как ты говоришь? «Ваши»? «Накостыляли»?
– Ну да, – ответил я. – Но сначала тяжко пришлось, товарищ ефрейтор, ох, тяжко. Сами посудите, три дня шлепали под проливным, хуже, чем в Англии, дождем, кормились исключительно лесными орехами. Четверть личного состава болела дизентерией, то есть, говоря по-простому, дристала через шаг. Башмаки совсем стерлись, большинство шли босиком…
– Ты это… – перебил меня потрясенный ефрейтор, – ты ступай… ступай.
Он даже про ужасный свой мешок позабыл, но на следующий день в одном из тупиков Лабиринта подстерег меня и сказал:
– Давай-ка присядем. Погутарить надо.
Мы присели на какую-то длинную, уходившую во мрак трубу неизвестного назначения, и Мочалов продолжил:
– Образованность и хорошие манеры выгодно отличают тебя, парень, от остальных прочих.
– Благодарю вас, товарищ ефрейтор, – смущенно проговорил я.