– Так что, гражданин, давайте на выход. С вещами! Берите все самое лучшее, – пошутил переводчик и тут же успокоил: – В смысле лучшие ваши произведения. Машина у подъезда.
Минут через десять Оливер с рукописью под мышкой уже поднимался вслед за своим провожатым по мраморной, устланной красными ковровыми дорожками, лестнице. Вошли в просторный и светлый кабинет главного редактора. Тот с улыбкой встал из-за стола, с распростертыми объятиями пошел навстречу Оливеру. На стене висел портрет Сталина.
Увы! Увы и ах! Оправдались дурные предчувствия.
Отбор произведений происходил следующим образом: порученец прямо с листа озвучивал подстрочный перевод, редактор слушал. Слушал-слушал, а потом начал сопеть, снял очки, протер платочком стекла и наконец не выдержал, замахал руками:
– Хватит! Достаточно! Вот что я вам скажу, дорогой товарищ ОлИвер, я хоть иностранных языков и не знаю, – он заглянул в рукопись, – но вижу, что у вас тут ни знаков препинания, ни классических размеров. Поймите меня правильно, мы знаем, как трудно опубликовать на Западе честное, правдивое произведение, и хотим помочь вам напечататься у нас, в СССР. Но уж если вы решили связать свою судьбу с пролетарской литературой, отрекайтесь поскорее от этой сомнительной формы стиха! Пишите по крайности белым стихом, а верлибрами пусть пробавляются империалисты, усугубляя тем самым свой кризис культуры! Советская-то словесность по части рифм позатыкает ихних елиотов за пояс! Рифменными-то ресурсами мы располагаем на долгие годы вперед! Кстати, образчики свободного стиха в российской словесности можно найти еще в двенадцатом столетии, то есть мы и в этом опередили Запад. И вот не прижился у нас верлибр, не прижился! Что же касается мнения Пушкина, считавшего, что рифм в русском языке слишком мало, и камень неминуемо влечет за собою пламень, так ведь и гении ошибаются. В общем, дорогой вы мой товарищ ОлИвер, поработайте еще над своими стихами, перепишите их в рифму и приносите снова, а уж наши товарищи переложат их на язык родных осин.
Домой Оливер вернулся пешком. Он давно уже догадался, что совершил чудовищную ошибку, попросив политическое убежище в СССР, но не хотел себе в этом признаться, поскольку был все же наполовину шотландцем, да-да, храбрым (но упрямым) шотландцем. Теперь же ему стало окончательно ясно: заниматься здесь литературой дохлый номер и нужно искать другие способы зарабатывать на жизнь.
К тому же он ведь не был членом компартии. Да, поддерживал левых деньгами, но здешние ортодоксы вполне могли быть осведомлены о том, как по-хамски он обошелся в свое время с ходоками из Глазго, а плохое люди запоминают охотнее, чем хорошее.