— Прими душ, — сказала она, — и поторопись.
Клеманс с высоко зачесанными и собранными в пучок волосами уже была одета и готова к выходу; она надела одно из своих платьев, похожих на греческую тунику, вроде тех, в которых застыли на мраморных фризах куда-то идущие гречанки. Она ждала меня; у ее ног лежал узел с одеждой, и мы отправились туда, где были вчера, то есть в Барбе, под эстакаду метро, чтобы продать там капор, епископские фиолетовые чулки и монашескую рясу, короче говоря, весь наряд, который должен был повергнуть в изумление невозмутимого миллиардера в темных очках.
За все вещи мы выручили сумму, на которую можно было заказать горячий пряный напиток около турецких бань; шербет мне подали в сосуде из полупрозрачного неровного стекла, был он зеленовато-желтого, фисташкового цвета; я сидел, потягивал этот шербет и смотрел, как из щелей здания бань, когда-то давно замазанных замазкой, а теперь вновь открывшихся, потому что замазка пересохла и отвалилась, тоненькими струйками вырывается пар. Оказывается, не только из меня, но и изо всякой стареющей вещи выходит пар, дух, содержимое, уходит жизнь… Я был мрачен и зол, я ощущал какую-то странную горечь, и в то же время я сам осыпал себя упреками за то, что пребывал в столь отвратительном состоянии духа, а также упрекал и свое тело, до сих пор столь верно мне служившее. Клеманс взяла меня за руку и повела за собой, а я позволил увлечь себя на пешую прогулку по кварталу Гут д’Ор, где в лабиринте узких улочек среди бесконечных мясных и бакалейных лавок тут и там попадаются лавчонки, в которых торгуют восточными туфлями без задников и каблуков, в квартал, где запах кофе и пряностей образует причудливую смесь, дарящую ощущение изнеженности и терпкости одновременно.
— Можно подумать, что все украшения, все безделушки привозят в Париж, — сказала Клеманс, — даже простые медные побрякушки, даже те из них, что сделаны наспех, грубо, с которых даже не счищена окалина… Мы с тобой бродим здесь около часа, и я бы сказала, что мы оказались в обстановке одной из сказок «Тысячи и одной ночи» и что мы бродим здесь тысячу и один день.
Я не успел заметить, как это произошло… Короче говоря, не успел я и глазом моргнуть, как вдруг рука какого-то высокого улыбавшегося во весь рот парня, называвшего меня своим братом, вцепилась намертво в мой галстук и принялась его теребить; парень все спрашивал и спрашивал, сколько стоит эта вещица. Не говоря ни слова, Клеманс развязала узел кожаного ремешка, украшенного изображением фригийского колпака, того самого ремешка, который стал моим «фирменным знаком» и талисманом, приносящим удачу. Я не сопротивлялся и позволил ей это сделать, и она отдала его незнакомцу, а он поклонился нам на восточный манер, прикоснувшись рукой ко лбу, и тотчас же растворился в толпе.