— А откуда такое название? Почему «Монастырь ордена бегинок»? — спросил Шарль Гранд.
— Так вы не здешние? Вы у нас проездом?
— Мы приехали сюда, чтобы попрощаться с последним другом и почитателем Филеаса Отремуана.
— Не знаю такого…
— Однако в его честь на доме, что стоит чуть дальше по этой улице, имеется памятная доска.
— О, эти памятные доски! Знаете, после каждой войны повсюду появляются новые… одни снимают, другие вешают… Только у нас тут ничего не меняется… А наша улица, что же, она довольно длинная… Вы спросили, почему такое название? Все очень просто. Вы сами поймете… Прошу вас, следуйте за мной…
Бармен подошел к двери, выходящей на улицу, запер ее на ключ и повел нас в глубь бара, где мы, миновав кухню, которую оживляли несколько цветочных горшков с росшими в них комнатными цветами, увидели за окном небольшую лужайку, вдоль которой тянулась тенистая аркада со стрельчатыми сводами и стояли крошечные кирпичные домики, словно предназначенные для кукол.
— Вот вам и монастырь. Дальше мы не пойдем, не положено.
— Так он что же, действующий?
— Да, там живут вышедшие на пенсию старые девы, служившие в мэрии. Я ими руковожу. И я же за ними присматриваю, можно даже сказать, глаз с них не спускаю. Видите ли, их почтенный возраст порой не удерживает моих посетителей… ну вы понимаете…
— Закройте бар, — посоветовал Шарль Гранд.
— Но мой бар дает нам всем средства к существованию, в том числе и на поддержание строений в порядке. Но вернемся обратно, господа, я не могу оставлять дверь надолго закрытой.
Внезапно мне показалось, что само это место напоминает… старинную миниатюру, чьи краски и спустя несколько веков остаются живыми и яркими, а положены они столь густо, что под слоем лака изображение выглядит немного выпуклым. И вот в этом древнем часослове мне вдруг явилась Клеманс. Высокая, стройная, гибкая, с плоским, даже втянутым животом, мечтательно-задумчивая, она взирала на меня почти непонимающим взором, но робко и покорно, так, как, вероятно, смотрела Пресвятая Дева Мария на Ангела, принесшего ей благую весть. Однако дело было вовсе не во мне, не я должен был перевернуть и изменить всю ее жизнь. Я был всего лишь чьим-то посланцем, я был для нее всего лишь учителем-репетитором, ее редактором и корректором, призванным исправлять ее ошибки. И я служил ей не за страх, а за совесть, как мог, как умел… Видение Клеманс, витавшее над лужайкой, куда падали лучи предвечернего солнца, медленно истаяло, но я почти тотчас же увидел ее тень за одним из окон. Она, по обыкновению, что-то писала, стоя за своей конторкой затворницы, и я не сделал ни одного движения, чтобы приблизиться к ней, и в то же время, глядя ей через плечо, я без труда читал историю своей невероятной грубости, читал повествование о том, как некоторые судьбы и жизни внезапно ломаются из-за какого-то неожиданного жеста, движения или слова, причем ломаются так, что ничего уже нельзя ни соединить, ни склеить, ничего нельзя исправить…