— Сынок, — спрашивал папа, — ты когда-нибудь целовал женщину через вуаль?
Адольф удивленно пожимал плечами — иногда папины вопросы казались ему несколько странными. Он объяснял это тем, что папа в своем местечковом детстве несколько переусердствовал, изучая Тору и Талмуд.
— Отец, — говорил он, — у меня итак достаточно отклонений, но этого у меня пока нет.
— Читать великих писателей в переводе — то же самое, что целовать через вуаль, — пояснял папа. — Если бы ты читал твоего любимого Бабеля по-китайски или по-узбекски…
— Я не знаю этих языков, — прерывал Адольф.
— Языки ты мог бы и подучить, — замечал папа. — Русский язык великий и могучий, но перед Шолом-Алейхемом он пасует…
Ты ел мамины пирожки с мясом?
Адольф вновь удивлялся.
— Ну, ел, — отвечал он, — и с удовольствием. Я до сих пор ощущаю их вкус во рту… А к чему ты это?
— И ты ел пирожки с мясом на улице, — продолжил папа. — Так вот: уличные — это перевод маминых пирожков на русский… Скажи мне, сын, если куча западных мудаков учила русский только за то, что им разговаривал Ленин, почему бы тебе не выучить идиш за то, что на нем писал Шолом-Алейхем?
— Папа, — раздраженно отвечал Адольф, — почти на каждом языке творил какой-нибудь великий. А иногда и несколько. Я не могу стать полиглотом. Я хочу быть режиссером, ты понимаешь?!
Отец кивал головой. Он понимал.
— Мы живем в замечательное время, — улыбался он, — сегодня невежда может быть кем хочет. И даже режиссером…
Ариэль отхлебнул божоле.
— Сразу же после кончины отца Адольф вдруг принялся усиленно изучать идиш, — произнес он. — Вы не можете объяснить мне, почему он не засел за него при его жизни? Почему было не доставить папе маленькую радость? Хотя я вам уже говорил, что он был не без странностей.
Короче, через год из комнаты отца доносился дикий гогот — Адольф за папиным столом читал на идиш Шолом-Алейхема.
Хотя в театре он собирался ставить его по-русски. Да, дорогой, в такой стране мы с вами жили…
Пьесу о Тевье он никому не заказывал — никто из драматургов не слышал папиного смеха — он написал ее сам и сразу же решил прочитать труппе.
— Опять о бригаде коммунистического труда, отказавшейся от незаслуженной премии? — пробурчал Курдюмов. — Больше бригадиров играть не буду! Не мое это дело! Не забывайте — я из благородного рода!
— Причем тут премия? — удивился Кнут.
— И о сталеварах не заикайтесь! — проревел Бугаев.
И он был прав. За год до этого Кнуту навязали пьесу о знатных сталеварах, и чтобы зрители не уснули, он вытащил на сцену настоящую доменную печь. Никто в зале не следил за действием, все завороженно смотрели на пламя, пока оно однажды не вырвалось из печи. Обгоревший Бугаев с диким воплем спрыгнул в оркестровую яму, зрители, налезая друг на друга, бросились к выходу, спектакль прекратили, бледный Адольф вызвал пожарную команду.