Однако читая выпущенное параллельно на французском и русском языках собрание сочинений С. Малларме, мы столкнулись с источником, который определяет происхождение прозвища со стопроцентной точностью.
Известно, что для Вяч. Иванова, который играл решающую роль в организации и внешнем оформлении «гафизитства», Малларме вовсе не был безразличен, поскольку являлся тем полюсом символизма, который в наибольшей степени противопоставлялся собственному, ивановскому. В статье «О поэзии Иннокентия Анненского» он с предельной отчетливостью формулировал различие между символизмом ассоциативным (к которому относил и Малларме, и Анненского) и собственным, «реалистическим». Понятно, что Малларме для Иванова был не пустым именем, а вполне конкретной поэтической фигурой. В этом случае сонет, так и называющийся «Renouveau», вошедший в главную книгу стихов французского поэта, вряд ли мог пройти мимо его внимания. В этом сонете Малларме не просто развивает тему весеннего обновления, но теснейшим образом сплетает ее с мотивами болезненности, усталости и — прежде всего — того творческого бесплодия, которое не без основания увидел здесь автор вступительной статьи к тому[880].
Именно эти качества, насколько нам известно, и были определяющими для всего облика В.Ф. Нувеля. В письмах к Кузмину он постоянно жалуется на преждевременную старость, усталость, болезни и пр., а неспособность к творчеству (при тонком понимании искусства, оригинальности суждений и даже провоцировании друзей на творчество) отмечалась едва ли не всеми, кто сколько-нибудь близко знал его. И в наиболее близкой ему музыке, и в философии, и в литературе и суждениях о ней он так и остался другом творцов, будучи сам полностью лишен творческого дара. Именно такой подтекст обретает его прозвище в свете сопоставления с сонетом Малларме, и, таким образом, в круг зашифрованных гафизитскими именами поэтов (и реже — прозаиков) входит и еще один, причем практически современный, оказавший сильнейшее формирующее воздействие на русский символизм в самых различных его изводах, и потому особенно значимый.
9. Второе дополнение о Кузмине
Дважды напечатав письма Кузмина 1907—1908 годов к В.В. Руслову (НЛО. 1993. № 1; Богомолов Н.А. Михаил Кузмин: статьи и материалы. М., 1995. С. 200—215[881]), мы не подозревали, что в отделе рукописей ГЦТМ им. А.А. Бахрушина (Ф. 133. Ед. хр. 3) хранится еще одна записочка, долженствующая находиться между письмами 8 и 9. Напомним читателям начало девятого письма, написанного 29 января 1908 года: «Дорогой Владимир Владимирович, послал Вам книги и с уезжавшим вчера Андреем Белым «Per alta». Принимая в соображение его звание поэта и заботясь об исполнении Вашего желания, а не о судьбе флакона, прошу Вас упомянуть, получили ли Вы его и книги, и в достаточно ли удовлетворительном виде». В тот же день Кузмин записал в дневнике: «...пришел Белый, долго сидел, духи отдал ему для передачи». 30 января Белый сообщал Кузмину из Москвы: «Многоуважаемый, дорогой Михаил Алексеевич! Поручение Ваше исполнил. Почему-то хочется мне отсюда еще раз Вас поблагодарить за «Мудрую встречу» и за музыку. Музыку помню. Вы были так любезны, что обещали мне прислать слова и мелодию».