Подхвачен ветром, побежал песок
И на траву плеснул сыпучим гребнем...
……….
Мальчик
С ведерком и совочком примостился
У самых ног моих. Насупив брови,
Он возится в песке.
………
А мальчик деловито наполняет
Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет
Мне на ноги, на башмаки... Прекрасно!
Песок здесь — одновременно и прямое обозначение предмета, и символ. Прежде всего, это, конечно, самый настоящий, реальный песок, которым играет мальчик. Но в то же время он выступает как член оппозиции «живое / не живое» в противопоставлении «песок / трава» и, связанный с ветром, предстает как составная часть тех «пламенных бурь» и «тех голубых вихрей», которые являются сердцевиной поэтической вселенной Ходасевича, его Орфеева мира, той сердцевиной, что непосредственно связана с Венецией. Несомненно, есть здесь и еще одно значение, связанное с представлением о песке как символе времени, подобном текущей воде в стихотворении «Дом»:
И с ужасом и с тайным сладострастьем
Следит безумец, как между минувшим
И будущим, подобно ясной влаге,
Сквозь пальцы уходящей, — непрерывно
Жизнь утекает...
И, наконец, в «Полдне» песок неразрывно связан и с мальчиком, ребенком, одним из символических обозначений единого и нерасчленимого человеческого бытия. Как сказано в «Стансах»:
С холодностью взираю я теперь
На скуку славы предстоящей...
Зато слова: цветок, ребенок, зверь —
Приходят на уста все чаще.
Именно ребенок становится наиболее точной аналогией только что свершившейся революции (наиболее откровенно в стихотворении «2-го ноября» и в его «прототексте» — оставшемся в черновике стихотворении «Я знаю, рук не покладает...»), его рост уподобляется «пути зерна» — сквозной метафоре третьего сборника стихов Ходасевича, который он поместил в начале итогового «Собрания стихов» (Париж, 1927). Поэтому есть основания предположить, что и в замышлявшемся стихотворении песок был каким-то образом связан с полнотой жизни из предыдущей строки плана.
Далее Ходасевич намечает центральную, видимо, часть стихотворения словами: «Все будет полно, прекрасно», отделяет их запятой и тире, а затем чертит схему, по которой с этого места должен развиваться сюжет. В этой схеме главенствуют слова: «Утро, день, вечер, ночь», к каждому из которых даются пояснения. Под словом «утро» записано в столбик и объединено фигурной скобкой: «тени, рынки, Харон».
«Тени» объяснить сравнительно нетрудно. В тетрадке черновиков сохранился набросок четверостишия:
Полно рыдать об умершей Елене,
Радость опять осенила меня.
Снова я с вами, нестрашные тени
Венецианского дня!
Отчасти комментирует его отрывок из очерка «Город разлук (В Венеции)»: «О, легкие тени венецианского утра! Вы, похожие на людей, — только лукавые призраки. <...> Да, из сырого Аида поднялись вы сюда, на новые земли, еще раз погреться на солнце, мелькнуть и исчезнуть»