. В этой потребности утвердить несомненную значимость поэзии Иванова для современника было более всего уверенности, что за пределами эмиграции она будет восприниматься совсем по-другому и, вероятнее всего, не с той обостренностью, как для самих эмигрантов. А между тем уже самой первой после долгого перерыва подборке стихов Иванова, опубликованной на родине
[204], сразу удалось ввести его имя в разговор о настоящей русской поэзии XX века, где бы она ни существовала — в России или за ее пределами. Поэт, мечтавший «вернуться в Россию — стихами», теперь в Россию вернулся. Но, как и любое явление культуры, его поэзия нуждается в осмыслении и истолковании, в определении места, занимаемого ею
[205].
Мы всматриваемся в одно лицо, глядящее на нас с портрета работы Юрия Анненкова влажными с поволокой глазами, с кривящейся усмешкой, безукоризненным пробором, лениво дымящейся папиросой... И в еще одно, попавшее в объектив незадолго до смерти: фотография с точки зрения профессионала невозможная, но с точки зрения читателя Иванова — блестящая. На ней не видно лица, только расплывчатое пятно и контуры головы и плеч. И за этой пустотой — годы торжества и отчаяния, восторга и обреченности, снисходительного одобрения немногих читателей и упоения предсмертным ароматом последних стихов. Доподлинно неизвестно, о нем ли стихи Нины Берберовой, но вполне могли бы быть и о нем:
Последний поэт России:
Голова седая в крови.
Дайте рюмку, — прочтет стихи и
О прошлом поговорит.
………………
Вы подайте ему, не стыдитесь,
Посмотрите ему в глаза.
Не чурайтесь и не креститесь,
Все равно приснится не раз.
Вот в эти портреты, в эти глаза будем вглядываться, будем искать того поэта, который уже вернулся в Россию, но пока что остается недостаточно прочитанным.
* * *
Когда перед тобой лежат стихотворения Иванова, достаточно полно собранные, когда читаешь его прозу, создается впечатление, что образ автора все время двоится или троится, не совпадает сам с собой. Вот ранние стихи — стихи беспечного фланера, прогуливающегося по своему беззаботному, мило порочному Петербургу:
Еще с Адмиралтейскою иглой
Заря играет. Крашеные дамы
И юноши — милы и не упрямы, —
Скользя в тумане, темной дышат мглой.
Иду средь них, такой же, как они,
Развязен вид, и вовсе мне не дики
Нескромный галстук, красные гвоздики...
Приказываю глазу: «Подмигни».
Блестит вода за вычуром перил.
Вот — старый сноб со мной заговорил.
«Увы, сеньор, — моя специальность — дамы!»
Отходит он ворча, — «Какой упрямый!»
Но что скажу при встрече с дамой я? —
«Сударыня, — специальность не моя!»