— О ком же? Если обо мне, то не стоит. Про свою благоверную я знаю все. Четко докладывают…
— Я хотел поговорить с тобой о Медведеве. Вернее, о Любе.
Иванов знал и раньше, что всякий раз при упоминании этого имени глаза Зуева зажигаются новогодним огнем. Но он не знал еще, что горят они так откровенно, так долго и так радостно.
— Бедный Медведев, — ехидно сказал Иванов, имея в виду и себя, и Зуева.
— Почему это он бедный? — вскинулся Зуев.
— По той самой причине, что и ты! — жестко сказал Иванов, чувствуя, что говорит не он сам, а какая-то иная, совсем посторонняя сила. Зуев отрезвел, его веселая беззаботность исчезла. Он произнес тихо:
— Повтори, что ты сказал.
— Я хотел сказать, что женщины одинаковы. Жена Медведева никакое не исключение.
— А если я… — Зуев поперхнулся. — Если я ударю тебя?
— Очень оригинально. Что от этого изменится?
— Ладно, извини. Но я не верю… Этого не может быть. Это… ошибка…
И тут Иванов рассказал Зуеву о своей французской поездке.
Куда было деться от этих снов? Среди череды тягучих видений не так уж и редко, подобно бесшумным мурманским сполохам, высвечивались воистину яростные кошмары. Сотканные из реальных, совершенно ясных житейских деталей, смещенных и непоследовательных, такие кошмары изнуряли своими фантастическими, порою сюжетными действиями. И тогда Зуев, очнувшись, долго не мог освободиться от навязанного сном ужаса и какой-то тоскливой двойственности.
Однажды, когда у него имелось всего восемь минут свободного времени, он завел будильник, завел просто так, чтобы вовремя застегнуться, вовремя прополоскать сохнущий рот и явиться к месту раньше на полминуты. Зуев не ожидал, что заснет за эти восемь минут. Изнемогающее от усталости тело и бодрствующий зуевский дух дружно миновали границу яви и сна с ее узенькой нейтральной полоской. Зуев даже подумал во сне, как бы ему не заснуть.
Беленькая низкая комната офицерского общежития с тремя койками, столом и гардеробным шкафом, с репродукцией левитановской «Золотой осени» неожиданно вспыхнула от какого-то яркого света. Зуев с мучительным ощущением собственной медлительности бросился к двери. Как тяжело было бежать, как медленно сгибались колени! Словно в водолазном костюме на глубине пяти-шести метров… Он все же преодолел два лестничных пролета, выбежал на снег и ясно, буднично увидел серую воду бухты и на ней темные челноки подводных судов, увидел дома и белые сопки. Но все это освещалось желтовато-синим, отнюдь не солнечным светом, и свет этот нарастал вместе с каким-то тонким звенящим звуком. Зуев бежал от дома к своему пирсу, на ходу застегивая куртку. Он ясно, четко видел все на пути. Все, кроме людей. Он ощутил даже холод от встречного ветра, слышал и стук рифленых стальных пластин. Лодка почему-то оказалась совсем небольшой, дизельной. Зуев хорошо помнит, как спускался по трапу, как открывал задраенный люк того отсека, где был перископ и где ждал Зуева командир. Но нигде никого не было. Только пульсировал слепящий свет, и горизонт оранжево вспыхивал, и звук нарастал, приближался, наращивая свою частоту. Потом этот звук исчез, но грохот обрушился на Зуева сверху и снизу. Нутро корабля горело беззвучно, а Зуев никак не мог сообразить, где же они, эти проклятые вентили, и все эти противопожарные средства. Но вода хлынула в отсеки снаружи и смешалась с огнем. Какой же необычный и страшный был этот кипящий, теперь почему-то уже и бесшумный коктейль!