– Давайте ее сожжем, – слабым голосом произнес Андрей. – Прямо сейчас.
Мельхиор заглянул в глаза аббату и увидел там не только подтверждение того, что дружеские чувства, некогда испытываемые ими друг к другу, уже погасли, но и горевший в них вызов. «Вот уже пятнадцать лет я живу в непосредственной близости от этой книги, – казалось, говорил взгляд Вольфганга. – А ты еще ни разу не видел ее вблизи, так что лучше помалкивай. Что тебе известно из того, что мне довелось испытать в своих кошмарах? Неужели ты надеешься обладать Книгой, если за все эти годы у тебя так и не появилась уверенность в том, что ты сможешь противостоять ей?»
Мельхиор заглянул в сундук и увидел там еще одну запертую крышку. По телу его прокатилась ярость, как только он понял, с какой легкостью аббат Вольфганг обвел его вокруг пальца.
– Ключ, – хриплым голосом приказал он.
Вольфганг протянул ему свою связку. Мельхиор попытался вставить первый попавшийся ключ в висячий замок, соединявший скобы на втором сундуке. Ключ не подошел. Он услышал, как звенят ключи о замок, и понял, что у него трясутся руки. Замок был слишком велик.
– Который из них? – рявкнул Киприан. Он подал голос, чтобы руки Мельхиора перестали наконец дрожать.
Аббат Вольфганг наклонился вперед и указал на один из ключей в связке.
– Вот этот. А этот – для следующего сундука.
Мельхиор поднял глаза и увидел улыбку аббата, угасшую, как только тот заметил выражение его лица. Если на лице Вольфганга отразилась хотя бы половина черной, бездонной ярости, охватившей его, то он, должно быть, выглядел как ангел мести Господней.
Когда открыли последний сундук, наружу вырвался запах пергамента, слишком долго лежавшего в герметично закрытом месте. Похожий запах исходил от кайзера Рудольфа в последние годы его жизни, когда усилился кариес, вызванный сифилисом. Он ощущался при каждом выдохе, каждом слове кайзера, будто накрывая присутствующих волной, вызывая кашель; он сообщал о себе с каждым сквозняком и с каждым движением чудовищно разбухшего тела, даже когда кайзер Рудольф молчал. Мельхиор никогда не был приближен к императору, к тому же Рудольф слишком боялся представителей Церкви и сразу же распознал в Мельхиоре того, кем он на самом деле был: сторонника брата своего Маттиаса, хотевшего свергнуть его с трона. Впрочем, Андрей рассказывал Мельхиору, что вонь чувствовалась уже тогда, когда каприз кайзера превратил его, бывшего уличного мальчишку и правую руку лжеалхимика, в первого рассказчика императорского двора. Это произошло двадцать пять лет тому назад. К концу жизни кайзер Рудольф уже использовал кожаный протез подбородка, чтобы прикрывать зияющую дыру в нижней челюсти. Чудовищный, почти гротескно толстый, с обезображенным лицом, он, пошатываясь, заглядывал в каждую комнату и был скорее похож на Голема, чем на человека из плоти и крови. Тяжело дыша от напряжения, требовавшегося, чтобы заставить тело двигаться, кайзер кряхтел от подагрических болей и, словно исчадие ада, толкал перед собой сплошную стену зловония. Кардинал Мельхиор никогда не уважал и не любил кайзера, но был уверен, что последние годы императора представляли собой ад на земле, а после его смерти он молился о том, чтобы Господь, решая судьбу души несчастного, засчитал представителю рода Габсбургов эти годы.