Как уже говорилось, гитлеровцы представляли наиболее жестокий тоталитарный режим в истории. И хоть они далеко опередили в этом смысле все человечество и даже претендовали на пальму первенства, им недоставало опыта, из-за чего порой случались с их стороны упущения. Так, например, телефонная связь между гетто и арийской частью Варшавы бесперебойно функционировала вплоть до окончательного уничтожения еврейского квартала, благодаря чему адвокат Ежи Фихтельбаум имел возможность по телефону уточнить некоторые подробности, связанные со спасением Йоаси. Гитлеровцы не только не прервали телефонную связь, но даже не вели подслушивание разговоров, что в более поздние годы для Виктора Суховяка — как, впрочем, не только для него — оставалось абсолютно непостижимым, если учесть нормальный опыт второй половины нашего столетия. Дело, однако, обстояло именно так, что и позволило Йоасе Фихтельбаум дожить до наших дней.
В один весенний вечер Виктор Суховяк взял за ручку Йоасю Фихтельбаум и произнес:
— Сейчас ты пойдешь с дядей погулять.
Адвокат Ежи Фихтельбаум очень тихо сказал:
— Да, Йоася. И должна слушаться дядю.
Ребенок кивнул. Адвокат сказал немного хриплым голосом:
— А теперь уходите…
— Ладно, — ответил Виктор Суховяк. — Можете быть спокойны.
— И ни слова ребенку, — сказал адвокат. — Никогда, ни слова…
— Я все передам, вы уж не терзайтесь из-за этого.
— Идите! — воскликнул вдруг адвокат и отвернулся к стене. Виктор Суховяк снова взял Йоасю за ручку, и они вышли из квартиры. Адвокат Ежи Фихтельбаум, стоя лицом к стене, простонал, правда, очень тихо, поскольку не хотел никому доставлять огорчения, в особенности своей дочурке.
— Дядя просит тебя не плакать, — сказал Виктор Суховяк девочке. — Лучше ничего не говори, а только дыши.
Ребенок опять кивнул.
Они вышли на пустую улицу. Дорогу Виктор Суховяк знал. Охране было заплачено согласно тарифу за выстрел мимо цели.
Прошли. Но даже выстрела не было. В тот вечер охранники окончательно разленились.
Не все, однако, наслаждались подобным «dolce far niente»[32]. Неподалеку от ограды, на ее арийской стороне, крутился некий элегантный молодой человек, в кругах уголовников, промышляющих шантажом скрывающихся евреев, известный под кличкой Красавчик Лёлек. Стройный, как тополь, светлый, как весеннее утро, быстрый, как ветер, стремительный, как Дунаец. У него была легкая рука на жидов, он узнавал их безошибочно, и если уж брал след, то шел по нему упорно. Иногда дичь пыталась петлять, некоторые из жидов, хорошо знакомые с городом, знали проходные дворы, сквозные подворотни, лавчонки с тыльным выходом. Но Красавчик Лёлек знал город лучше. Не любил, правда, жидов из провинции, заблудившихся в Варшаве, как в чужом лесу, настолько затравленных и перепуганных, что настигнутые первым метким взглядом Лёлека сдавались сразу же. Тот отбирал у них все, что те имели при себе, порой даже жалкие гроши. Правда, жалкие гроши вызывали в нем разочарование, и тогда Красавчик Лёлек брал жида под руку, отводил в участок или передавал встретившимся жандармам, а последние его слова, обращенные к жертве, звучали горько и меланхолично: