. Вскоре исследовало посещение Октавиана. Достойный распространитель мифов времен Римской империи Кассий Дион изобразил в этом месте невероятную сцену обольщения, представив добродетельного Октавиана в конце концов в роли победителя. Мы видим Клеопатру в одном из самых роскошных залов ее дворца, на пышном ложе, предусмотрительно задрапированную в скромный хитон, который оттеняет ее красоту, не противореча, однако, трауру. Прижимая к груди письма, посланные ей когда-то Цезарем, она порхнула навстречу юному Октавиану, едва тот переступил порог, и воскликнула: «О господин мой! Боги дали тебе власть, которой меня лишили. Взгляни! Взгляни на этот портрет. Это Юлий Цезарь, твой отец. Он посещал меня здесь и посещал часто…» и т. д. и т. п. Чего только она не говорила. «Дорогой Цезарь (покойный), ты ж из в этом юноше (Октавиане)». После чего читатель, разумеется, ожидает падения Октавиана. Но он холоден как лед. Он отводит глаза от взгляда искусительницы, он нечувствителен к ее чарам. «Успокойся, женщина! Никто не причинит тебе зла». Римская империя спасена!
А вот как ту же сцену передает Плутарх, который, как мы уже не раз замечали, не питал особой слабости к Клеопатре, но родился, однако, двадцать четыре года спустя после описываемых событий, то есть на столетие раньше Кассия Диона, известного восхвалитсля времен поздней Римской империя:
«Она лежала на постели, подавленная, удрученная, и, когда Цезарь (т. е. Октавиан. — Ред.) появился в дверях, вскочила в одном хитона и бросилась ему в йоги. Ее давно не прибранные волосы висели клочьями, лицо одичало, голос дрожал, глаза потухли, всю грудь покрывали еще струпья и кровоподтеки, — одним словом, телесное ее состояние, казалось, было ничуть не лучше душевного. И однако ее прелесть, ее чарующее обаяние не угасли окончательно, ко как бы проблескивали изнутри даже сквозь жалкое это обличие и обнаруживались в игре лица»[66].
Истощенная борьбой и поражением, обреченная на жизнь угрозой гибели своих детей, эта сорокалетняя женщина собирает все свои силы, чтобы вступить в последнее единоборство с мужчиной, который, будучи на шесть лет моложе, явился перед ней во всем блеске и могуществе победы.
Клеопатра стала объяснять свои побуждения, извиняться и оправдываться, ссылаясь при этом на тот страх, который якобы внушал ей Антоний. Октавиан не сулил ей никаких выгод, да на это и не приходилось рассчитывать. Он, как и Антоний, был римлянином, она — чужеземкой, и он пустился с ней в переговоры, статья за статьей, пункт за пунктом. Это была отнюдь не сцена соблазнения, но беседа, предназначенная Октавианом для потомков, это было дополнение к слезам, пролитым по поводу гибели Антония — того самого человека, смерти которого он еще в апреле требовал от Клеопатры.