Но вот Дарио, подавив легкий зевок и взглянув на свои часы, украдкой ускользнул; он спешил присоединиться к друзьям, которые играли в карты в доме у некоей дамы; Бенедетта и Челия опустились на кушетку рядом со стулом, на котором сидел Пьер, нему, помимо воли, довелось расслышать несколько слов, которыми они обменялись, доверительно беседуя между собой. Юная княжна была старшей дочерью князя Маттео Буонджованни, отца пятерых детей, женатого на англичанке Мортимер, принесшей ему в приданое пять миллионов. Кстати, Буонджованни называли в числе немногих еще не разорившихся семейств из среды римской знати, их род выстоял на развалинах прошлого, которое рушилось со всех сторон. В этом роду также было двое пап, что не помешало Маттео сблизиться с Квириналом, не порывая при этом с Ватиканом. Князь был сыном американки, в его жилах текла смешанная кровь; более гибкий политик, чем его предки, он был, как поговаривали, очень скуп и делал все, чтобы сохранить прежнее богатство и могущество, хотя сознавал, что то и другое обречено на неминуемую гибель. И в этом кичливом семействе, славой которого все еще полнился Рим, недавно разразились события, давшие повод для нескончаемых пересудов: Челия внезапно воспылала любовью к некоему юному лейтенанту, ни разу даже не обменявшись с ним ни единым словом; охваченные взаимной страстью, влюбленные ежедневно виделись на Корсо, и взгляды их, встречаясь, говорили за них. Поражала стойкость молоденькой девушки, которая объявила отцу, что другого мужа у нее не будет, и осталась непреклонной, не сомневаясь, что добьется своего и соединится с избранником. Хуже всего было то, что лейтенант Аттилио Сакко оказался сыном выскочки, депутата Сакко, которого церковники презирали, считая, что он продался Квириналу и вообще способен на темные махинации.
— Это ведь из-за меня Морано так усердно поносил отца моего Аттилио, — прошептала Челия на ухо Бенедетте. — Да-да, по поводу этого министерства… Ему захотелось меня проучить…
Еще в стенах монастыря Сердца Господня девушки поклялись друг другу в вечной дружбе, и Бенедетта, будучи пятью годами старше, держалась по-матерински покровительственно.
— Стало быть, ты все еще не образумилась, все мечтаешь об этом юноше?
— Ах, дорогая! И ты, ты тоже хочешь сделать мне больно!.. Аттилио мне правится, и я хочу принадлежать ему. Слышишь, ему и никому другому! Я так хочу, и так оно будет, потому что он любит меня, а я его… Это очень просто.
Пьер был поражен. Он глядел на девушку, на эту чистую нераспустившуюся лилию, кроткую и непорочную. Лоб и нос нежные, как лепестки цветка, невинный рот, белые зубы, сомкнутые уста, глаза прозрачные и бездонные, как родниковые воды. На свежих атласных щечках — безмятежность, в простодушном взоре — ни тревоги, ни любопытства. О чем она думала? Что знала? Кто мог бы это сказать! То была сама девственность со всем ее опасным неведением.