Я вспомнила так отчетливо картины Альберто, как будто их сейчас держали перед моими глазами. Натюрморт был необыкновенный, весь солнечный, светлый. На фоне золотого башкирского ковра лежали луковицы, картошка. Пейзаж другой. Зимний совхоз. На переднем плане коричневый бревенчатый коровник под большой шапкой снега, кругом сугробы, а вдалеке высокая мачта с маленьким красным флагом.
Потом я спросила Клару, что означала эта мачта на картине Альберто. И она рассказала, как во время последней войны они с Альберто и сыном были эвакуированы в Башкирию, жили в деревне. Зимой там все было покрыто снегом. Люди уходили работать, часов ни у кого не было, и когда наступало время обеда или окончания работы, на мачте поднимался красный флаг. Так все, кто работал далеко, видели, что можно отдохнуть. Клара сказала, что Альберто написал эту картину по памяти уже в Москве, в 1945 году.
– Вы знаете, Вера, что ответил Альберто, когда Пабло передал ему просьбу Назыма продать скульптуру? – спросила меня недавно Клара.
– Что?
– «А может быть, Назым продаст мне те две картины, что купил по приезде в Москву? Я мечтаю их вернуть…»
Но твои картины, Назым, пропали, а работы Альберто, принадлежащие Пабло, он передал в Национальный музей Чили.
– Никогда себе не прощу, что работы Альберто и другие замечательные картины я так глупо потерял, – сокрушался ты, когда мы вышли от скульптора. – Я в который раз здесь, в Москве, попал в дурацкое положение, потому что, с одной стороны, привык верить людям, а с другой – совсем не знаю советских законов. Скверная история случилась у меня, брат… Друзья уговаривают идти в суд, то есть начать отвратительный скандал. Все дело мог бы в пять минут поправить мой партийный лидер Билен через аппарат ЦК КПСС. Эта женщина – член партии, и им достаточно было бы одного звонка ей. Но Билен радуется, ухмыляется: «Что, большой славы хочешь? Зачем тебе всякая дребедень… Кхе-кхе-кхе… Музей тебе нужен после смерти?» – и читает мне лекции о скромности Ленина, у которого, между прочим, на каждом шагу в социалистическом лагере или музей, или памятник…
Но Пабло бушевал. Хотел сам идти отнимать или выкупать картины Альберто. Кричал, что они могут принадлежать только испанскому или турецкому народам, а не какой-то наглой бабе, умело подсунутой Назыму после инфаркта.
– Поймите все, я хочу, наконец, жить спокойно. Мне до сюда, – и ты провел рукой по горлу, – надоели все эти дурацкие сплетни обо мне, вся сознательная ложь. Ты можешь меня понять, Пабло?
– Ты не имел права поступать так опрометчиво со своей дачей в Переделкино, – возмущался Пабло. – Что, ты не видел, кто тебя окружал, Назым? Для мира ты стал эмблемой турецкой культуры и свободы! И все мы, твои друзья, дарили тебе разные книги, картины, конечно, чтобы обрадовать тебя, скрасить эмиграцию, но в этом выражалась наша любовь к турецкому народу тоже. Я, например, знаю, что для большинства людей я – Чили. Как бы ни безумствовала реакция, мой дом всегда будет гордостью моего народа. У тебя та же судьба. Вера, прошу тебя, помни мои слова.