Мама дружила с Галичами с послевоенных времен. У нее хранились письма конца 1940-х, которые Нюша ей писала, уезжая из города. Эти письма были подписаны «Давид Копперфильд», такая, очевидно, у них с мамой была игра.
Ко мне Нюша относилась по-родственному, ей даже хотелось ненавязчиво поучаствовать в моей судьбе. Когда мне было лет тринадцать, она решила познакомить меня с дочерью своих близких знакомых, моей ровесницей и очень хорошенькой барышней. Для этого она повела нас в театр Сатиры на спектакль «Карлсон, который живет на крыше». Нюшин расчет не оправдался – мы с барышней не произвели друг на друга никакого впечатления, да и спектакль не особенно понравился. Но я был доволен: мне было приятно пойти в театр с Нюшей, лишний раз почувствовать ее внимание к себе.
Среди взрослых было принято считать Нюшу красивой. Мне так не никогда не казалось, у детей ведь свои представления о красоте, а у Нюши было характерное лицо – необычно высокий лоб, вздернутый нос, огромные серо-голубые глаза, короткие волосы, которые она уже смолоду красила серебряной краской, чтобы выглядеть рано поседевшей. Только много позднее, глядя на сохранившиеся у мамы фотографии молодой Нюши, я смог оценить ее красоту, но ее обаяние и удивительно острое чувство юмора ценил всегда.
Красивым я считал Александра Аркадьевича. К тому же он мне казался необычайно элегантным в своем всегдашнем костюме: темной водолазке и пиджаке из дорогой тонкой ткани.
Когда Галич начал писать песни, он постоянно пел их у нас. Пел Александр Аркадьевич всегда после долгого застолья, слегка подвыпивши («Я пою под закуску / И две тысячи грамм»). Когда Галич брался за гитару, было, как правило, уже довольно поздно, но мама не гнала меня спать, а я сидел очень тихо, боясь лишний раз о себе напомнить.
Сначала я многого не понимал в песнях Галича. Когда я в первый раз услышал «Командировочную пасторальную», то страшно удивился, почему Александр Аркадьевич так странно обращается к Нюше: «То ли шлюха ты, то ли странница…» и почему коридорная может выгнать ее из гостиничного номера. То, что в этой написанной от первого лица любовной песне речь шла о какой-то другой, посторонней женщине, мне не приходило и в голову.
Лет до двенадцати до меня совершенно не доходила песня «Облака». Я не мог взять в толк, почему это важно, что какие-то облака куда-то плывут: «Облака плывут, облака, / В милый край плывут, в Колыму…» Не понимал я и первых строк другой известной песни: «А начальник все, спьяну, про Сталина, / Все хватает баранку рукой…» Да и аллюзии к современности, составлявшие суть конфликта, скажем, в «Тонечке», были долго не доступны моему разумению. Но я предпочитал не расспрашивать взрослых, у которых, как я видел, проблем с пониманием не возникало. Я боялся, что мне скажут: «Ты все равно еще не поймешь», – и в следующий раз не разрешат сидеть и слушать.