– Ваш-ш-ш-милсст! Гос-с-сударь! – зашлепал губами Ширяй. От неестественного положения на карачках лицо его оросилось потом, язык не повиновался. Затравленный взгляд на дверь в смежное помещение, где обосновалось беспечное стойбище гимнастических юнцов, показывал, что, несмотря на крайнюю степень потрясения, Ширяй все же способен был помнить о попранном достоинстве – он опасался свидетелей.
Юлий спустил ногу с кровати и так остался, захваченный сердцебиением.
Обморочное бездействие младшего брата опять обмануло Громола. Он перекинул хвост плети назад… Вжик! – в пыльном солнечном воздухе сверкнуло ременное жало. Но Юлий сорвался с места прежде взмаха, в тот самый миг, когда исхудалое лицо наследника ожесточилось для удара. Одним прыжком он очутился между Громолом и ставшим под плеть Ширяем – разящее жало резануло его по щеке со свистом.
Юлий дернулся, проглотив вскрик, – Громол в тупом изумлении взирал на последствия своей горячности. На щеке мальчика через скулу вздулся ровный, как нарисованный, рубец. Еще мгновение – наследник с похожим на стон ругательством откинул плеть и кинулся к брату. Испуганно заголосил Ширяй, на стоны и вопль потянулась придворная братия. Наследник удерживал в объятиях скорченного от боли брата и все порывался как будто целовать раненую щеку, однако же намерение свое до конца не доводил.
– Во-он! – вскричал он вдруг, обнаружив вокруг себя толпящихся соглядатаев, и яростно топнул. – Вон! Мерзавцы!
Братия шарахнулась на выход, с ними и Ширяй.
– Ну вот! – с какой-то раздражительной горестью воскликнул Громол, сцепив руки. – Вот! – лицо его подергивалось, он мял пальцы и вскидывал быстрые глаза. Можно было отличить тот болезненный миг, когда взгляд наследника останавливался на просеченном плетью рубце. – Черт! Какая пакость! Фу-ты!.. Ну, прости. Слышишь, я прошу у тебя прощения!
– Да, – молвил Юлий, подразумевая, что слышит. Щека горела острой, растекающейся болью, и это было сейчас ощутимей нравственных метаний брата, за которыми он не успевал следить.
– Ну, что, плохо? – спросил Громол с очевидно проглянувшей надеждой получить немедленные заверения в обратном. – Как я теперь оправдаюсь, если я, может, хотел пошутить? А ты под плеть сунулся. Сначала довел до белого каления, а потом… потом вот до мучений совести! Вот что ты сделал! Ты добренький, а я злодей – так?
– Вовсе я этого и не хотел, – промямлил Юлий, испытывая от стремительных водоворотов Громолова красноречия, которые сливались со стреляющей болью в щеке, настоящее головокружение.
– На плеть! На, возьми! – сказал Громол, нагибаясь и подсовывая ее.