— Звук звонкий, наверное, весь мозг вниз стёк, — предположил я. — Ты ему ещё по затылку постучи для сравнения.
Рыжий догада со всей служебной ревностью замахнулся добавить и по затылку, но дядя не дал. Перехватил за руку и рыкнул на нас обоих:
— Ты чему моего ординарца учишь, балбес? А у тебя, здорового лба, от его брехни памороки отшибло, соображалка рыжая?! Чего этому лысому кумпол долбить, когда он и так поперёк себя пришибленный? Ведро воды сюда тащи, отливать его будем. Да похолоднее! — Последние слова наш атаман протянул с явным удовольствием, почти пропел. — А ты, Иловайский, пошёл вон отсель! Делом займись.
— Каким, ваше родное сиятельство?
— Сортир на заднем дворе почини. Прохор доложил, что как тока ты в него сиганул, так сие полезное строение взорвалось, ровно ядром в пороховой погреб закатали! Шесть соседних дворов уже третий час отмыться не могут. Представляешь, как тебя там народ лицезреть жаждет?
Я почувствовал, как сердце холодным комком рухнуло вниз и попыталось спрятаться где-то под печенью. Как меня встретят приветливые калачинцы, крыши и заборы которых до сих пор неароматно благоухают в ту сторону, куда ветер дунет, можно было бы и не уточнять. Проще сразу надеть мешок на голову да самому сигануть с откоса в омут, и упокой Дон-батюшка мою дурную головушку…
— Ну, что пригорюнился, ты ж характерник! Али чуешь чего?
— Чую, — вздохнул я. — Бить будут…
— А-а, это уж и к гадалке не ходи, — отмахнулся мой дядя. — А вот чуешь ли, что по твоей спине и моя нагайка плачет?
— Да найду я вам этот приказ, найду…
— Вот и молодец! Умница! Хвалю! — Он пихнул меня кулаком в бок. — И всё ж таки давай двигай отсель. Вона хлопцы аж три ведра колодезной воды волокут, сейчас развлекаться будем.
Правильно, как работать, так это я, а как развлекаться, так извини-подвинься, хорунжий. Вечно всё интересное в полку мимо меня проходит. Но по логике вещей дядюшка, конечно, прав: не следует, чтоб этот лысый дятел, очухавшись, сразу на меня кинулся. Успеет ещё, налюбуется при случае…
Я поправил папаху, сделал суровое лицо, сдвинул брови, выставил вперёд подбородок и отважно сбежал с дядиного двора. Вслед мне долетело дружное хэканье, строенный плеск воды и взлетевшая до престола небесного столь отборно матерная ругань, что сразу стало ясно — этот жандарм столичный всё ж таки наш человек! Стало быть, не так уж оно всё в этом будущем и поменялось, кое-какие вещи неизменны на века…
Я перешёл с лёгкого бега на широкий шаг. Радостных мыслей на тот момент в голове не было, налетающий от околицы ветерок с характерным запахом тоже не внушал оптимизма, но долго унывать у казаков не принято, психология не та. Мы и плакать-то просто так не умеем, а вот когда песни поём, тогда у каждого второго глаза мокрые. Казачья песня душу из человека вынимает, очищает от накипи грехов, окрыляет и только тогда обратно отдаёт. Светлую, прозрачную, омытую мужскими слезами. Да и как не плакать при словах «Не для меня придёт весна…» или «Чёрный ворон, что ж ты вьёшься над моею головой…»?