Исабель прослезилась. Она поискала салфетку в бардачке, чтоб промокнуть глаза, думая о том, что Эмма Бовари сделала со своей жизнью. Она даже сказала вслух: «Какой ужас!» — и высморкалась. Как же хорошо, что ей не пришлось страдать, как Эмме. Это утешало. Исабель глубоко вздохнула и посмотрела сквозь ветровое стекло на парковку, где гравий блестел на солнце. Было и легко, и скучновато сидеть здесь — в машине на парковке возле обувной фабрики Ширли-Фоллс в двадцатом веке, когда ее мысли, словно губка, были пропитаны ужасными событиями, случившимися во французской деревне сто лет назад. Она представила комнатушку, пчел у окна, последний крик отравившейся Эммы. Кошмар, кошмар, какой кошмар! Ей было жалко Эмму. Глаза снова наполнились слезами.
И все-таки. Все-таки (Исабель бросила прощальный взгляд на Эмму Бовари и положила ее в бардачок) она чересчур отождествила ее с собою. Слишком, слишком сильно. Шарль был совершенно идеальным мужем. Если бы Эмма любила его, она бы поняла, что из него со временем получился бы сильный и умный человек. Исабель искренне верила в это. И кстати, Исабель не могла избавиться от чувства, что сама вполне была бы счастлива с мужем, подобным Шарлю, так что ей трудно было поставить себя на место Эммы.
Но все это было сложно. Потому что в глубине души она понимала причину неизбывной тоски Эммы Бовари. Никто в Ширли-Фоллс не поверил бы, что Исабель способна на такое, но она еще помнила, как изматывает плотская любовь, и эти воспоминания кружились в ней сейчас, как живые. Это порочно, как все порочно в этом мире, но ее сердце выскакивало из груди. Ей показалось, что в машине она задохнется.
Чтобы успокоиться, пришлось пройтись вокруг парковки, поглядывая на двух ястребов, парящих высоко в голубом небе, а потом вдоль реки с пенящейся, мутной водой, низвергающейся с мельничного колеса на гранитные камни. Эмма Бовари — эгоистка, говорила себе Исабель, холодная эгоистка, не способная любить, и доказательством тому было не столько равнодушие к мужу, сколько пренебрежение к собственному ребенку. Нет, Эмма Бовари была куда более порочна, чем Исабель Гудроу, и ей просто некого было винить в своей страшной смерти, кроме себя самой.
Исабель потянула тяжелую дверь черного хода на фабрику, ее окружили запахи кожи и клея, громкий лязг из машинного отделения, жужжание лифта, возносящего ее в тихий коридор перед конторой. Она зашла в туалет подкрасить губы и причесаться, подумывая при этом, что какое-то время не будет читать, что жизнь и без того тяжела, чтобы забивать себе голову чужими печалями.