Элеонора молчала.
- Чего вы боитесь? - продолжал я. - Чего я требую? Того, что вы даете всем равнодушным. Вы боитесь света? Этот свет, поглощенный своей торжественной суетнею, ничего не прочитает в сердце, подобном моему. И как же мне не быть осторожным? Разве дело идет не о моей жизни? Элеонора, уступите моей просьбе. Вы найдете в ней некоторую отраду. Вам будет все же приятно. Но чувствовать себя так сильно любимой, видеть меня возле вас, занятым только вами, существующим только для вас, обязанным вам всеми ощущениями счастья, на какое я еще способен, избавившись благодаря нашей близости от страдания и отчаяния.
Я продолжал долго в таком же роде, уничтожая все возражения, перебирая на тысячу ладов все доводы, говорившие в мою пользу. Я был таким покорным, таким безропотным, я просил так немного, я был бы так несчастлив, получив отказ.
Элеонора была тронута. Она поставила мне несколько условий. Она согласилась принимать меня лишь изредка, в многочисленном обществе, обязав меня никогда не говорить ей о любви. Я обещал все, что она хотела. Мы оба были довольны. Я - тем, что возвратил себе то благо, которое боялся потерять, Элеонора - тем, что одновременно показала себя великодушной, чувствительной и осторожной.
Уже на другой день я воспользовался данным мне позволением и пользовался им и впредь. Элеонора не думала больше о том, чтобы я редко посещал ее: скоро ей стало казаться вполне естественным видеть меня ежедневно. Десять лет ее верности внушили господину П. полное доверие. Он предоставлял Элеоноре самую большую свободу. Благодаря тому, что ему приходилось бороться с общественным мнением, стремившимся исключить его любовницу из круга, в котором он был призван жить, ему нравилось, когда число знакомых Элеоноры увеличивалось. Наполненный гостями дом утверждал в его глазах победу над общественным мнением.
Когда я приходил, я замечал во взгляде Элеоноры выражение удовольствия. Если разговор казался ей забавным, ее глаза естественно обращались на меня. Когда рассказывали что-либо занимательное, она звала меня послушать. Но она никогда не была одна. Бывало, за целые вечера я ничего не мог сказать ей наедине, кроме нескольких незначительных или отрывистых слов. Вскоре эта стесненность стала раздражать меня. Я сделался мрачным, молчаливым, нервным в своих настроениях, желчным в своих речах. Я едва сдерживался, когда кто-нибудь другой, кроме меня, разговаривал отдельно с Элеонорой, я резко прерывал эти разговоры. Мне не было дела до обиды других, и я даже не всегда останавливался перед боязнью скомпрометировать ее. Она сетовала в разговоре со мной на эту перемену.