Семь лет спустя
Лето 1960 года
– Товарищ Матюшин! Игорь Дмитриевич!
– Да, Леночка, в чем дело?
– Тут к вам на прием… – пролепетала молоденькая секретарша, вчерашняя школьница. Игорь воззрился на девчонку с сожалением. Эх, молодость, молодость… мечтает стать актрисой, поехала в Москву поступать, да не прошла по конкурсу.
– На прием? – удивился Игорь. Приемные часы председателя Кармановского горисполкома товарища Матюшина давно истекли, но, помня все хорошее, что оставалось от ушедшего на покой Ивана Степановича Скворцова, махнул девушке: – Зови, коль пришли.
Леночка убежала, проворно цокая каблучками. Модница. Красивой жизни хочется, эх, эх, не была ты, милая моя, на фронте, не знаешь, почем фунт лиха…
Игорь вздохнул, оглядывая привычный кабинет. После Скворцова он ничего не стал менять, ветеран красной конницы каким-то образом, уже перед самой пенсией, сумел пробить в неведомых высоких сферах его, Игоря, назначение.
Так вот он и трудится, «самый молодой из наших председателей», как его постоянно именовал секретарь обкома, когда приезжала из Москвы очередная комиссия.
Иван Степанович Скворцов частенько заходит в гости. Он единственный, кому Игорь честно рассказал, что случилось в ту ночь.
– Грех на мне, – только и выдавил из себя тогдашний председатель, едва дослушав Игореву историю. – Грех на мне великий, до конца дней моих не отмолю…
– Иван Степанович! Вы же коммунист, советский человек, а тут – «отмолю»!
– Молодо-зелено, – отмахнулся Скворцов. – Поживешь с мое, поймешь… а пока… ох, Игорь, Игорь! Ну, чем смогу, помогу. И матери Машиной, и тебе.
И помог.
Шесть вечера на часах, Леночке домой пора. И что ж это за посетители такие, в конце официального рабочего дня?
Рука нащупала в кармане пиджака последнее письмо от Рыжей, пришедшее с месяц назад. Отправлено из Оймякона. Ничего себе забрались «серафимы»…
– Ну, здравствуй, – сказал от двери донельзя знакомый, хоть и прерывающийся сейчас от волнения голос. – Я вернулась.
…Они с Машкой долго стояли, обнявшись. Нет, не целовались, просто замерли, крепко прижавшись друг ко другу и не замечая исполненного жгучей ревности взгляда оцепеневшей на пороге Леночки.
У косяка же, скрестив руки и перекинув на грудь роскошную пшеничную косу, стояла еще одна женщина, хоть и молодая, но явно постарше Рыжей. Она улыбалась, чуть снисходительно, словно старшая в семье, радующаяся счастью любимой младшей сестренки.