Утром Абазат, сбираясь в путь, ни к селу ни к городу начал говорить мне, что никогда ни за что не продаст меня, как разве только на мою сторону, к Русским; я слушал, и подозревал. По уходе его я пошел к солдату и заранее прощался с ним, говоря: «Я знаю, что продаст теперь, и продаст в горы; а мне хочется пожить там, узнать обо всем хорошенько: авось, Бог даст, ворочусь к своим — все пригодится.» Предположения мои сбылись.
Меня продали. Тяжко быть на этом месте! Заставить молчать в себе ум и чувство, быть деревяшкой!..
Ожидая перемены в своей жизни, я в последний раз беседовал с своим товарищем-солдатом в его сакле. Перед обедом, слышу, кричат: «Сударь! ва Сударь!» Они думали, что я в лесу. Мы оба вышли посмотреть — перед нами стояли два гайдука. Я засмеялся и подтвердил товарищу свои предположения. «Который из вас мой хозяин?» Купивший отозвался. Я простился с солдатом и пошел в свою землянку. Цацу ласково говорила: «Ну, Сударь, ты пойдешь к Аккирею; сними же с себя мешок.» — Ври, ври, моя голубушка; не понимаю я ничего! — подумал я про себя. Вынул деревянную шпильку, которая держала на мне мешок, как всегдашний мой зимний покров, и скинул с себя эту рыцарскую тогу. Свернув его, положил вежливо, готовый снять с себя до нитки, скорбно простился с хозяйкой и вышел к новому хозяину, который ждал меня перед землянкой.
Змеи кипели в груди моей. Мне хотелось прижаться к чьему-нибудь сердцу.
Родных никого нет, — Русских тоже, кроме виновного солдата! А в это время горько вспомянуть о своих, и вместе отрадно, когда представишь свои обычаи при прощаньях! Я велел пришедшим подождать и побежал опять к товарищу; но хозяин, боясь потерять меня из виду, шел за мною следом. Я простился еще; мы оба плакали… Все в хуторе стояли тогда на своих землянках и любовались нашей приятельской разлукой.
Со слезами на глазах я оставил своего собеседника и пошел впереди своих проводников. Это было в начале февраля; день был холодный; я шел скоро, чтобы согреться, не говоря с провожатыми ни слова. Хозяин мой снял с себя бурку и башлык и начал укутывать меня, как мать маленького ребенка. Холодно, досадно и вместе грустно было мне тогда: я стоял перед ним как кукла. Я сердился на Абазата и его вероломство, и вместе прощал и ему, как дикарю, и был покорен своей судьбе.
Абазат сторговался заочно, и чувствуя свою вину, не показывал глаз.
Мы шли молча; хозяин мой первый нарушил молчание: он стал спрашивать по-русски, что я умею работать. «Увидишь, когда я буду жить у тебя», — отвечал ему я сухо. — Увидишь! Значит, ты не хочешь жить? Ну, Сударь, если уйдешь и поймаем — голову долой!»