— Под контролем! — досадливо бросил Драчнов. — На месте топчемся.
— Ждем военных!..
— Военных! Неизвестно еще, кого они станут выкуривать!..
— В храме есть твои люди? — спросил Кот у Драчнова.
— Связь потеряна, — мрачно отозвался тот.
— А попы?
— Часть они отпустили. Часть сама там осталась.
— Много их там?
— Попов?
— Нет, этих…
— Человек сто. Или двести. И снайперы на колокольне. Главное, они хорошо вооружены!..
— А мы что, плохо?
— Причем здесь это?..
— А заложники?
— Прихожане — заложники. Ну, или эти… как их там? Молящиеся.
— Много их?
— Четыреста. Или пятьсот. Храм большой…
— И красивый!..
Лицо Драчнова сморщилось, будто от зубной боли или будто от лимона кислого сморщилось его толстое добротное лицо.
— А известно, кто такие?
— Кто? Прихожане?
— Нет. Эти.
— Какая разница? Экстремисты.
— Все равно, лучше бы знать, что за группировка.
— Работаем, работаем!..
— Заявлений они пока никаких не делали?
— Обычная политическая ахинея.
— Может, еще сделают…
— Все может быть.
— А красивый все-таки храм, — еще сказал кто-то.
— Восемнадцатый век!..
— А будет еще красивее.
— Не надо этого цинизма, — просил Драчнов. — И без того тошно.
— Можно из гранатомета разбить двери, а потом штурмовать.
— Но тогда необходимо хорошее прикрытие.
— Отвлекающий маневр.
— Одновременно со всех сторон!..
— Сколько своих положим!..
— А что ж, лучше как есть оставить?
— Нет, но, может, все-таки выждать. Пусть у них промеж собой разложение начнется. Пусть нервничают…
— Ну, как хочешь.
— Если ничего не делать — никакого разложения не будет.
— Тупик какой-то!..
— В голове у тебя тупик.
— Так что же мне все-таки делать?
— Долг исполнять.
— А заложники?
— Дело заложников умирать, — хмыкнули рядом. — На то они и заложники.
— Для того и захватывают!..
— Да.
— А наше дело — карать потом!..
— Кого?
— Оставшихся. Хотя живыми лучше не брать.
— Да. Станешь судить их, а тут их как всегда какой-нибудь крючок-адвокат и отмажет.
— Или по амнистии…
— Безобразие!..
— Ну, ладно, — подвел черту Кот. — Дело ясное! Будет совсем плохо — звони. Чем смогу помочь — помогу. — И, козырнув остающимся, к выходу направился. Другие комиссары, помедлив немного, тоже скучно потянулись за ним вслед.
Всю жизнь его стучали по голове предметами постылыми и нестерпимыми, и были долгие тяжелые проводы на вокзале, они повторялись раз за разом, он хотел прервать уже свою тягостную обязанность быть провожаемым и не мог, и вокзал был далеко, где-то на краю нынешнего серого тусклого света, и он был на вокзале, зачем он там был и куда собирался он не знал или всего лишь не помнил. Как было вырваться из этих объятий, как было освободиться от этих слез и вздохов, раз и навсегда, чтобы переменилось что-то и больше не мучило его своим однообразием и повторяемостью?! Все червяки были для него на одно лицо, и вот разнятся теперь между собою только длиной их безмозглого тела. Между тем ему, похоже, все ж таки придется быть начальством, и никак от этого не отвертеться, понимал он. Содом, Содом, город называется Содом, амебой бесформенной расползся над почвой, город и сам тоже — почва, стучало у него в голове, в извилинах его полумертвого или полупрозрачного мозга, он входит в совет города, и все члены совета называются содомиты, и он тоже содомит, а это уж совсем что-то странное, думает он, но его отвлекают, ему не позволяют на том сосредоточиться.