Иванов запер и опечатал дверь, и оба быстро скатились вниз по узкой и нечистой лестнице, в двух пролетах ее лишенной и перил. Гальперин проскочил в дверь впереди Иванова, и вот уж оба они оказались на улице, заходящейся полупрозрачным жидковатым туманом, холодно стлавшимся промеж приземистых окрестных зданий. Психологи обошли здание, и сразу же за углом увидели на асфальте неподвижное тело, лишь изредка подрагивающее в последних своих, неживых конвульсиях. Неподалеку стояла женщина лет пятидесяти от ее бесполезного рождения и, в ужасе держась пальцами за дрожащие губы, смотрела на остывающее тело.
— Знаешь его, что ли? — спросил Гальперин у женщины, вставая рядом.
— Перевалко, — говорила женщина. — Перевалко Максим из восемнадцатой. Мать у него в ночную работает.
— А ты живешь здесь? — неприязненно говорил Иванов, оглядывая женщину пристальным своим взглядом.
— Дворничиха я, — отвечала она.
— Ишь ты, дворничиха, — удивился Гальперин. — В такую рань встаешь!.. Я бы нипочем каждый день не смог!..
— Да, — согласился товарищ его. — Ночью спать надо.
— Утром тоже, — сказал Гальперин.
— Начальство чумы боится, — пояснила женщина. — Чаще мести велят.
— Чума — болезнь опасная, — сказал Гальперин.
— Да, — сказал Иванов. — Хуже сифилиса.
— Ни в какое сравнение не идет, — сказал Гальперин.
Он склонился над телом, лежащем на боку. Голова была разбита, и вокруг нее на асфальте натекла небольшая лужица густой крови. Приоткрытый рот человека незрелого застывал в последнем его оскале. Иванов перевернул тело на спину, но больше разглядывать не стал и сам распрямился.
— Мы его сейчас увезем, — сказал он, глядя на женщину не выше живота ее, — а ты здесь все замети получше.
— Сейчас стало столько суицида, — повел рукою Гальперин, будто с сожалением, и посмотрел вверх, где чуть ниже окна разбитого в четвертом этаже на проводе висел телефонный аппарат и еще ниже, на уровне третьего — трубка.
— Подгоняй фургон, — коротко говорил Иванов.
Гальперни кивнул головой и пошел вокруг дома. Иванов потер руки и поразмял затекшие за ночь плечи. В их работе нередко приходилось разговаривать с простонародьем, к этому-то он давно привык, но все же ползучая угрюмость их низкопоставленных собеседников временами сама собой проникала в его душу. И это-то было хуже всего.
— Матери его скажешь, чтобы в центральный позвонила, — сказал он. — Психологи мы. Городские психологи. С особыми полномочиями.