Он быстро стал моим другом, как и другом Изабеллы. Мне нравился его независимый вкус и типично австралийская нетерпимость к пустой болтовне. Мы оба презирали притворство и классовый снобизм. Чего я не разделял с ним, так это его любовь к мистике и всякого рода спиритическим штучкам. Но в этом он быстро нашел общий язык с Изабеллой.
Я задержался на пороге. Договариваясь с Барри о встрече, я не решился сказать ему о смерти Изабеллы. Каждый раз, когда приходилось кому-то об этом сообщать, у меня возникало ощущение, что я опять тону, и мне становилось страшно, что снова придется переживать те мгновения. Кроме того, я решил, что он и без меня узнал о трагедии — новости в Александрии распространяются быстрее пожара. Наконец я взял себя в руки и вошел внутрь. На стенах бара висели старые фотографии — пыльные черно-белые снимки улыбающихся парней. Они стояли, обнявшись, позируя перед объективом. Англичане, канадцы, австралийцы, новозеландцы, затесался даже шотландец в национальном берете с помпоном. Некоторые из них в плохо подогнанной форме казались детьми: узкие подростковые плечи утопали в гимнастерках. Большими кроличьими глазами они смотрели сквозь время — в зрачках прятались маленькие бусинки страха, зато на губах играла вызывающая улыбка. Не так-то просто было защищать землю, если многие местные считали, что они ее у них отбирают. И ох как непросто иметь дело с двоедушными арабами, не говоря уж об александрийских итальянцах — людях вроде отца Изабеллы, — часть которых отправились воевать на стороне Муссолини и немцев.
Осмотревшись и не заметив Барри, я сел к стойке и заказал «Кровавую Мэри». Разглядывая фотографии, я не мог не задуматься, сколько же этих молодых солдат осталось лежать на военном кладбище в Эль-Аламейне. Семь тысяч могил убегали вдаль с пугающей монотонностью, а самые берущие за сердце надписи гласили: семь неизвестных солдат, пять неизвестных солдат… Товарищи, разорванные на куски и снова собранные в невероятном, жутком объятии смерти.
— Боже, какое же чертовски жалкое зрелище ты собой представляешь! — прогудел через весь бар безошибочно австралийский голос. Барри пододвинул ко мне высокий стул и попытался устроить на нем свое грузное тело. — Эти проклятые седалища делают для лилипутов. Азиз! — крикнул он занятому протиркой стаканов хозяину. — Когда ты заведешь себе пристойные стулья?
Азиз пожал плечами, подыгрывая австралийцу, который, как я знал, частенько сюда заглядывал. Барри повернулся ко мне.
— По крайней мере пиво холодное. Ну как ты, приятель? — Он обнял меня и с силой притянул к себе.