– Помилуйте, какъ не знать, говорю, съ измалѣтства этому обученъ, – во дворцѣ клалъ.
– Да ты, рази, самъ дѣлѣ печи кладешь? раздается чей-то наивный вопросъ, на секунду офрапировавшій даже самаго дворцоваго печника.
– Вона! Давай сложу – запаришься.
Общій смѣхъ.
– Ну, ну, сказывай.
– Ну, поторговались мы; однако, я, дѣло дѣломъ, про устройство и про величину печи, перво на перво, разговоръ повелъ, потомъ торговаться почалъ. Я два рубля спросилъ, жидъ пять злотыхъ давалъ, – три четвертака выходитъ. Ну, какъ ни какъ, сошлись на рублѣ и на штофѣ водки, задатку тридцать копѣекъ. Про водку-то онъ было куда тебѣ, да я сказалъ, что безъ этого и класть не буду. Порѣшили однако; повелъ меня жидюга мѣсто показывать, – для начатія даже крючокъ водки поднесъ. Приходимъ, посмотрѣли; вижу домишка новенькій, только срубленъ, а старый, гдѣ онъ съ жиденятами живетъ, въ землю вросъ и совсѣмъ на бокъ скрѣнился. Внутри, въ новомъ-то ничего нѣтъ, я даже мѣсто для печи мѣломъ начертилъ. Смотрю, кирпичъ у крыльца лежитъ, глина навожена – все въ порядкѣ, значитъ.
– А когдазъ нацинать мозно? спрашиваетъ жидъ.
– Да, хоть, сейчасъ, говорю.
– А концаете скоро?
– Да завтра къ обѣду, не то къ вечеру кончу, если сейчасъ начну.
На томъ и порѣшили. Далъ онъ мнѣ задатку и ушелъ.
Сталъ я кирпичъ въ комнату таскать; а какъ жиденята воды принесли, и глины намялъ. Время къ обѣду подходило и жидъ изъ лавки (въ лавкѣ сидѣлъ) домой вернулся. Приходитъ ко мнѣ.
– А, водка гдѣ? спрашиваю;– нѣтъ ее и работать брошу! Пожался, пожался мой жидъ, видитъ, дѣлать нечего, достаетъ изъ за пазухи полштофа; ладно, выпилъ распречудесно и покормили меня. Принялся за работу я, жидъ понавѣдался и опять въ лавку ушелъ, а я кладу да мажу, мажу да кладу – дѣло ходомъ идетъ. Одно неладно – раза два-три жиденокъ его въ избу ввертывался. Ишь, думаю, нехристь поганая, только работать мѣшаетъ, – мысли разбиваетъ у человѣка. Ступай, говорю къ отцу, тащи еще полштофа, изъ силъ выбился, – вишь гору какую наклалъ. Скажи: печь, молъ, скоро готова будетъ. А самъ кладу да мажу, мажу да кладу. Прошло довольно времени, приходитъ жиденокъ, принесъ косушку. Что же ты только? Только давалъ, говоритъ, другой косушка завтра пьешь. Ахъ, жидъ проклятый, думаю, – ну ладно! хватилъ косушку сразу. Погоди! Въ головѣ-то у меня маненечко тово…. однако все кладу да мажу, только о жидѣ безъ смѣха подумать не могу.
Такимъ манеромъ и вечерѣть стало, – мастерство-то бросать надо. Хотѣлъ было и ко дворамъ, да въ головѣ то видно не то, чтобы покойно было, – больно хотѣлось хозяина повидать. А онъ, легокъ на поминѣ, шасть въ избу. Глядитъ, а печь ровно монументъ какой выросла. Просіяла жидовская образина. А темновато въ избѣ-то. Пошелъ это онъ кругомъ печи. Обошелъ разъ, а я стою въ дверяхъ, жду чѣмъ дѣло коичится, обошелъ два, то присядетъ, то на ципочки встанетъ, вертитъ башкой то туда. то сюда – умора. Гляжу, летитъ ко мнѣ, и рожа такая ехидная.