— Пойдешь жида бить, а между прочимъ самого въ арестантскія роты закутаютъ, — лѣниво проговорилъ щекастый паревь, стоявшій въ сторонкѣ, прислонясь къ стѣнѣ. И лицо его сдѣлалось скучнымъ и хмурымъ.
— Да какимъ же способомъ закутаютъ, овечья ты голова? Какимъ? Когда штабсъ-капитанъ Тугариновъ самъ все дѣло строитъ. Да надзиратель Конопатный… Вчерашняго числа до меня Ванька-пѣвчій приходилъ провѣдать, который чемоданщикъ, который съ Херсону…
— Съ Аксюткой который?..
— Ну да, этотъ самый, съ Аксюткой… Такъ разсказывалъ: собралъ штабсъ-капитанъ народъ, и все чисто объясняетъ. Кому леворверъ, кому ножъ, или дубинку…
— А Конопатный?..
— И Конопатный… Смѣло, говоритъ, жидовъ рѣжь, они противъ Россіи и манифестъ жидовскій выпустили. Свободы себѣ хотятъ, чтобы грабить свободно было.
— Жидъ, — онъ тебѣ всегда до безпокойства охотникъ, — угрюмо процѣдилъ щекастый парень. — Газета у него, пѣсни поетъ… разговоры… Ты молчи! — злобно вскрикнулъ онъ, вдругъ отдѣляясь отъ стѣны. — Я можетъ лучше тебя знаю, какъ мнѣ съ голодухи брюхо разворачиваетъ, да какъ меня по мордѣ стукаютъ. Ну ты, жидюга, молчи!.. Не безпокой ты меня.
И снова привалился спиной къ ярко освѣщенной стѣнѣ.
Стрункинъ, хромая, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и ллцо его исказилось гримасой острой боли. Обѣими руками онъ схватился за нижнюю часть живота…
— Эхъ, да и… — онъ выругался длинной матерной бранью. — Совсѣмъ я безъ движенія сдѣлался… А какъ бы не испортила мнѣ болѣзнь галопу моего, — сейчасъ и бы первымъ до Конопатнаго кинулся.
— А грѣхъ вѣдь это, — отозвался Спиридонычъ.
— Жида рѣзать?.. Эхха!.. Грѣховъ, дѣдушка, все равно уже много накопили, черезъ торбу сыплется. Хошь теперь ты цѣльный день молись, да поклоны клади, все равно рядомъ съ Богомъ на томъ свѣтѣ не посадятъ.
— Грѣхъ, когда одного, — опять отозвался щекастый парень, — а съ полсотни ежели по башкѣ тарарахнуть такъ это въ самый разъ… Ой мамене, — ой татене! амишигине, нападеніе!.. — подражая дѣтскому голосу, взвизгнулъ онъ вдругъ и громко разсмѣялся; и широкія рябыя щеки его при этомъ такъ и запрыгали и затряслись.
Почему смѣялся, и что собственно означали сказанныя имъ слова, не понималъ онъ самъ, и не знали собесѣдники. Но смѣхъ его былъ такой веселый и раскатистый, и на душѣ у всѣхъ было такъ пріятно и солнечно, что хоромъ расхохотались и другіе. А восхищенный Стрункинъ въ непобѣдимомъ приливѣ отеческой ласковости «смазалъ» вдругъ парня ладонью по головѣ, по бѣлому полотняному колпаку, и лихо тряхнувъ кудрями, поощрительно сказалъ:
— Ну стерва же и скажетъ же!.. Всегда вѣдь скажетъ!..