— Всѣ стеклы раздушилъ, — съ удовольствіемъ подтвердилъ кто-то изъ собравшихся у дверей больныхъ. И веселый смѣхъ покатился по корридору. — Раскрошилъ стеклы, все равно, какъ махорку…
— Я скажу Трохиму, — заявилъ Пасхаловъ. — Позовите-ка перевязочныхъ.
Перевязочные — ихъ было человѣкъ двѣнадцать — стояли уже въ корридорѣ, за дверью. Услышавъ, что ихъ зовутъ, они вошли. Большинство было въ халатахъ, два-три человѣка въ одномъ бѣльѣ.
— Асвадуровъ, хотите первымъ? — спросилъ Пасхаловъ.
На койку сѣлъ высокаго роста человѣкъ, очень худой, очень черный, повидимому армянинъ. Вся голова его была обмотана бѣлыми бинтами и ватой и казалась странно-огромной. Онъ вѣроятно испытывалъ острую боль, — а можетъ быть только боялся, что боль придетъ, — и глаза его смотрѣли мрачно, а зубы были крѣпко стиснуты…
— Который младенецъ, которому три дня отъ роду, куколка, и тотъ болѣетъ… Почему такъ?.. — говорилъ въ дверяхъ старикъ Спиридонычъ, наполняя кабинетъ густымъ смрадомъ падали.
— Потому какъ болѣзнь не разбираетъ, — поспѣшно объяснилъ Стрункинъ:- и до стараго она, и до малаго, и туды, и суды, скрозь ищетъ, скрозь пролазитъ…
— Бодрѣе, Асвадуровъ, — мягко, успокоительно говорилъ Федоръ Павловичъ, осторожно разматывая бинты на головѣ больного. — Не волнуйтесь такъ. Сегодня и промывать не стану, не будетъ больно… А вотъ и Тихонъ пришелъ, — съ дружелюбной улыбкой добавилъ онъ:- поможетъ мнѣ… Сегодня вамъ совсѣмъ не будетъ больно…
Въ кабинетъ, проталкиваясь между больными, вошелъ Кочетковъ. У него было широкое, скуластое, розовое лицо, синіе глаза и очень густые бѣлокурые волосы. Проборъ надъ лѣвымъ ухомъ разбивалъ ихъ блѣдно-золотистую массу на двѣ неровныя части: одна, меньшая, падала прямо книзу, прикрывая ухо до половины, другая шла наискось, черезъ лобъ, къ краю темной, бойко очерченной брови. Голова мальчика откннута была назадъ, и подъ широкимъ, сильнымъ подбородкомъ ласково бѣлѣла такая же сильная, еще свободная отъ кадыка, нѣсколько женственная шея.
— Здравствуй, Тихонъ, — привѣтствовалъ его Пасхаловъ. И точно лучъ прошелъ по лицу доктора. — Какъ дѣла?
— Дѣла ничего, слава Богу, — мило улыбаясь, отвѣчалъ мальчикъ.
— Тишкины дѣла отличныя, — отозвался кто-то изъ больныхъ.
Голосъ былъ веселый, дружелюбный, чувствовалось, что говорившій радъ за „Тишку“ и радъ заявить объ этомъ во всеуслышаніе.
— Будемъ дѣлать перевязки?
— А какъ же?.. Будемъ…
Федоръ Павловичъ любилъ пользоваться помощью Кочеткова. Направляя на рану струю сулемы, или бинтуя изъязвленную опухоль, Тихонъ выказывалъ такую изящную ловкость, столько нѣжной осторожности и любовнаго старанія, что даже фельдшеръ Небесный, весьма почтительно относившійся къ собственнымъ качествамъ и къ своему умѣнью, охотно отдавалъ пальму первенства молодому сопернику, и не разъ мысленно говорилъ себѣ, что хорошо бы его сфотографировать, — „сейчасъ, вотъ, какъ онъ Степанчуку нарывъ прижигаетъ“… Тихонъ, нагнувшись къ ранѣ, осторожно, но рѣшительно и быстро счищаетъ съ нея зеленоватый гной, нажимаетъ на нее мокрой ватой; больной отъ боли весь корчится, вздрагиваетъ, и зубы у него стиснуты. Онъ стонетъ, а иногда кричитъ, ругается. Тихонъ ласково, нѣжно, какъ-то совсѣмъ по матерински, его успокаиваетъ, утѣшаетъ, говоритъ смѣшныя слова, — и дѣло свое продолжаетъ, — смѣло, проворно, ловко…