Услышав, как Козьма Болгарское царство назвал волгарским, пациент решил уточнить:
— Ты имеешь ввиду Пешт?
— И такое прозвище слышал.
— Стало быть, они угры. Вот цирк! У вас Волгу Итилем называют, а Дунай Волгой.
— Угры и печенеги — разные народы.
Припомнив незнакомое слово, что изрек шутник Алесь, Козьма спросил:
— Ты мне поведай, что такое 'цирк'?
— Это такое круглое здание, в нём циркачи выступают на потеху публики, а в переносном смысле — всякое смешное или забавное представление, иногда со зверями.
— Означает circus по-латыни. А циркачи — скоморохи?
— Можно и так сказать.
— А публика от латинского publicus! Ты, Алесь, мне сказал, что твои предки на закат от саксов и англов уплыли? А ведь соврал. Речь твоя пестрит словами из латыни. Порой ты сам не замечаешь, как много латинских слов вылетает из твоих уст. Сие означает только одно: твой народ где-то рядом с латинскими народами живёт. Может, правду поведаешь?! Я же тебе душу открыл!
Вот тАк вот: шах и мат! Последней фразой бывший волхв перевёл их общение в иную плоскость, затронул некую потаённую струну в душе страдальца, уже начавшего лихорадочно соображать о новых небылицах, — и струна отозвалась жалобной нотой: захотелось поделиться своими муками и тем облегчить неприкаянную душу.
— Тебе одному поведаю, — заложив руки за спину, Алесь уставился в оконце, через которое просматривалась освещённая солнцем ослепительно белая монастырская стена как символ-ограждение и граница предела свободе божьим людям. — Поклялся бежать с тобой. Поклянись и ты мне в том, что не раскроешь мою тайну, а если допытываться будут, скажешь, что я из-за моря-океана прибыл.
Волхв поклялся, не крестяся. И поведал Алесь ему печальную историю, понимания и объяснения которой так и не нашёл за время раздумий и пребывания у радимичей. Высказал догадку о мерзавцах: при всей похожести на землян, было в их внешности нечто чужое. Не было времени, чтобы понять, кто они. Одним словом, нелюдь!
Смущение травника — не за себя, а за врунишку, топтавшегося уже несколько дней в его келье, — было мимолётным и сменилось возмущением и явным неверием в небылицы, что наплёл наглец.
— Темны твои слова, и многое в твоем сказе не понять, — волхв покачал головой, а кривая усмешка ясно обозначила его сомнение в здравомыслии сказочника. — Поведай-ка мне, Алесе, о своей жизни или, хотя бы, последнем дне там, в твоем мире. Речь свою не коверкай, вещай на своём… По-русски. Послушаю, как вы извратили в вашем краю словенский язык.
На Алеся накатила апатия. Вместе с головной болью! Хотелось не рассказывать, а прилечь и вздремнуть. Не желает монах верить ему — так и чёрт с ним! И пациент, очевидно попавший под подозрение как человек, у которого не все дома, ухмыльнулся и с издёвкой произнёс: