Мазур так и застыл со стаканом в руке:
— Я тебя правильно понял?
— Ага, — сказал Лаврик, щурясь через пенсне. — Должен вам с прискорбием сообщить, как член члену, что партия и народ осиротели. Помер товарищ Черненко, пока ты на берегу развлекался. Такие дела. Генеральным секретарем у нас пару дней как Михаил Сергеевич Горбачев, так что портретов получить не успели. Вообще, Кирилл, я давно уже подметил тенденцию: как только отправишься ты куда-нибудь на задание, тут и очередной генсек помрет… Право слово, тенденция. Если так и дальше пойдет, придется тебя невыездным сделать, так оно для генсеков спокойнее будет…
— Погоди, — сказал Мазур. — Горбачев? А это еще кто? Что-то я такого и не припомню…
— Да он недавно там, — сказал Ларик. — Ставропольский, пятьдесят четыре года…
Мазур так и вылупил на него глаза:
— Скоко?
— Повторяю по буквам. Пятьдесят четыре.
— Охренеть… — сказал Мазур. — Это ж пацан, по тамошним по меркам. Мир перевернулся, не иначе… Пятьдесят четыре? Лаврик, что у нас в отечестве деется?
— Все правильно деется, — ухмыльнулся Лаврик. Наклонился к нему и понизил голос. — По точным данным — человек Андропова… Понял?
Мазур сидел в совершеннейшем обалдении, зажав в руке нетронутый стакан, переваривая эти сногсшибательные новости.
— Слушай, Лаврик… — вымолвил он наконец. — Но это же… Это ж черт знает что… Пятьдесят четыре всего… Человек Андропова… Что, кончилось болото? Звиздец маразматикам?
— Тихо, тихо, — сказал Лаврик, машинально обернувшись на дверь. — Не ори, как больной слон… Не нашего ума дело, не по нашим погонам. Но если интересуешься моими личными впечатлениями, то могу тебе по секрету сказать, что лично я, знаешь ли, воспрянул. Пятьдесят четыре года, человек Андропова — это, знаешь ли, внушает нешуточный оптимизм. Юрий Владимирович не стал бы наверх толкать всякую шелупонь… Дернем за перемены к лучшему?
— Дернем, — сказал Мазур с непритворным воодушевлением. — За Михаила… как там его?
— Сергеевича.
— За Михаила Сергеевича! — сказал Мазур.
И молодецки осушил налитый до половины стакан, не поморщившись. Блаженное тепло разлилось по телу, и будущее казалось не то чтобы прекрасным, но, безусловно, радостным, а все недавнее прошлое, все пережитые на суше треволнения, все лица и улицы, все схватки и женские объятия уже таяли в памяти, как сон или туман — в том числе и женщина с картины Боттичелли, имевшая глупость всерьез влюбиться в привидение. Где-то на донышке души ощущалась печальная заноза, но это, он знал, ненадолго: такая уж судьба выпала, не имел он права ни на прошлое, ни на воспоминания…