В своей хитрости я дошел до того, что позволил Маренам услышать то, что они желали продемонстрировать другим. Марту удивила моя запоздалая вспышка страсти. Не в силах сдерживаться дальше и рискуя огорчить ее, я открыл ей причину приема у нижних жильцов. Мы вместе хохотали до слез.
Может быть, подыграй я госпоже Марен, она и проявила бы снисходительность, а так она не простила нам своего поражения и преисполнилась ненавистью. Но все никак не могла утолить ее, не располагая другими средствами и не смея прибегнуть к анонимным письмам.
Был май. Я стал реже бывать у Марты и оставался у нее, только если мог придумать какой-нибудь предлог. Это случалось два-три раза в неделю. Постоянный успех, с которым принималась моя ложь дома, изумлял меня. А дело было в том, что отец мне не верил. С какой-то непостижимой снисходительностью он на все закрывал глаза при условии, что мои братья и прислуга ни о чем не будут знать. Мне достаточно было сказать, что я ухожу в пять утра, как в тот первый раз. Только теперь моя мать больше не готовила для меня корзину с провизией.
Отец сносил все, а потом вдруг без всякой видимой причины начинал проявлять недовольство и упрекать меня в лени. Эти приступы раздражения накатывали на него и проходили быстро, как волны.
Ничто так не поглощает человека, как любовь. Любить — уже значит предаваться лени. Любовь смутно чувствует, что отвлечь от нее по-настоящему способна только работа. Вот и считается, что работа — соперница любви. А любовь не терпит соперников. Однако любовь — это благодатная лень, подобная неспешному дождичку, что оплодотворяет землю.
Если в юности мы глупы, то лишь потому, что в достаточной степени не предавались лени. Ущербность наших систем образования в том, что они апеллируют к посредственностям в силу их численности. Для ищущего ума лени не существует. Я никогда не познавал так много, как в эти долгие дни, которые для стороннего наблюдателя показались бы пустыми и в которые я следил за своим неопытным сердцем, как какой-нибудь выскочка следит за столом за своими манерами.
В те дни, когда я возвращался ночевать домой, то есть почти каждый день, мы до одиннадцати вечера гуляли с Мартой по берегу Марны. Или я отвязывал лодку отца, Марта садилась на весла, а я вытягивался на дне, упираясь головой ей в колени и мешая грести. Порой я получал уключиной по затылку, и это напоминало мне, что прогулка не продлится всю жизнь.
Влюбленный желает, чтобы его блаженство было разделено. Так, к примеру, если мы пишем письмо, даже не очень темпераментная любовница становится шаловливо-ласковой, целует нас в шею, изобретает тысячу других способов отвлечь нас. Меня сильнее всего тянуло ласкать Марту, когда какое-нибудь занятие отвлекало ее от меня, сильнее всего хотелось теребить ее волосы, портить прическу, когда она причесывалась. На середине реки я набрасывался на нее с поцелуями, не давая ей грести; лодку сносило течением, затягивало в плен водорослей, белых и желтых кувшинок. Марта усматривала в этом признаки бьющей через край страстности, тогда как на самом деле меня одолевала непобедимая мания мешать ей. Мы причаливали к берегу в том месте, где росла роща. Боязнь быть увиденными либо опрокинуть лодку делала для меня наши забавы еще притягательнее.