Еще три‑четыре дня и…
27 января. Температура –5. Тепло, лыжи катятся плохо. С утра собираемся – сегодня первый день движения по маршруту. Сейчас сидим и ждем лошади, чтобы на ней везти рюкзаки, а сами просто на лыжах. Фортуна нам улыбается.
Фортуна улыбается. Делает все, чтобы поскорее доставить к Горе Мертвецов.
Юрка Юдин заболел. Что‑то с нервом ноги, в общем, радикулит, и он уезжает домой. Итак, нас остается в дальнейшем девять. Пока сидим и поем песни. Те ребята играют на гитаре, Рустик подыгрывает на мандолине. Прямо за душу берет. Это последнее место цивилизации <…> Вообще очень люблю гитару и обожаю всех музыкальных людей. А ребята все неплохие. Разговаривали с Огневым. Очень много он уже знает, и с ним интересно, сейчас он рассказывает о пути нашем и много такого.
Что мог знать Огнев о пути нашем?
Это, по‑моему, наиболее интересный объект здесь на участке. У него такая длинная рыжая борода, хотя ему всего 27 лет, а выглядит он старше. А еще тут есть Валя, который хорошо играет на гитаре (многие играют) и про которого я шутя говорила, что он мне нравится. Сейчас большинство ребят сидят здесь и поют песни под гитару.
Вообще, кажется, в последний раз услыхали столько новых хороших песен, но мы надеемся, что Рустик заменит нам их в походе. Узнаём некоторые мансийские слова у ребят.
Дальше Люся столбиком записала мансийские слова и справа – перевод. По этой и предыдущей записям чувствовалось, что писать ей особо не о чем, но заполнение дневника позволяет находиться рядом со взрослыми интересными геологами. Как знакомо!
Первое слово:
я – ручей
О Господи! Я – ручей. Ее и нашли‑то в ручье, она пролежала там несколько месяцев, пока глубокий снег не сошел…
важенка – самка оленя
сохта – вожак
нянь – хлеб
юн – дом
писаль – ружье
атим – нету
оли – есть
сонь – правда
ворхуш – медведь
Геологи знали много мансийских слов – Люся исписала почти три странички… Но у меня так и не уходило из головы это странное совпадение: я – ручей. Я – в ручье.
Казалось, что дневник обрывается спонтанным всплеском интереса к языку манси. Я перелистнула – на всякий – пожелтевший листок и увидела еще одну, теперь уже, вне всякого сомнения, последнюю запись дневника. Это была очень странная запись – я поняла, что имел в виду Игорь Александрович.
Сначала мне даже показалось, что это не Люсин почерк – мельче, непонятнее, сама запись куцая и обрывается на полуслове, а главное: карандашный нажим гораздо слабее. Будто Люся писала неохотно, ее занимали какие‑то другие мысли, или… это писала не она? Приглядевшись, однако, убеждаешься в очевидном сходстве двух почерков, но запись всё равно сильно выделялась по сравнению с предыдущими. Да и с теми, что были в других Люсиных дневниках.