И она прямо посылала меня, уходи, уходи, иди к своим друзьям, посиди вечерок. Ты любишь общество, у тебя много друзей… И как она была права! В прежнее время, когда я сидел дома по целым дням и вечерам, на меня нападала тоска, и являлись мысли, которых я ей никогда не высказывал, да и никому: эх, бросить всё, да укатить куда-нибудь, в Америку, что ли! Да, вот какие мысли! А как только стал я проводить время вне дома, так, я вам говорю, где бы я ни был, как бы ни было мне весело, а с каким наслаждением я приходил домой, как меня тянуло к своим пенатам!.. Да, я вам скажу, умная женщина была покойница, знала человеческое сердце и умела жертвовать… И теперь уж, знаете, другая жизнь пойдёт у меня. Уж некому за детьми смотреть, придётся самому. Скучно будет, да что делать! Дочка старшая, она, хотя и добрая, и говорит: "папа, это, мол, не твоё дело, это моё дело…" А не могу же я засадить её, молодую, за такое скучное дело. У неё подруги есть, ей хочется погулять, и то и сё.
Месяца через два он стал появляться чаще, а потом его стали встречать в портерной каждый день. Он появлялся и в университете, и на сходках, и всё пошло по-прежнему.
– А как же дети ваши? – спрашивали его, помня те речи, которые он говорил вскоре после похорон.
– Дочка при них! – отвечал Леонтий Степанович. – Я, конечно, не позволял ей, говорил: "Как можно! Тебе будет тяжело!" А она – ни за что не хочет. "Иди, – говорит, – папа! иди". У неё, знаете, такой же характер, как у покойницы; она тоже героиня.
– А вы, Леонтий Степанович?
– Ну, я какой же герой! Я слабый человек, не более! – отвечал Кожевкин.