— Они не могут ее подозревать, — возразил он. — Это не имеет никакого смысла. Питт обычный полицейский, но он не глуп. Он никогда не стал бы инспектором, если бы выдвигал столь дикие обвинения, как это. Ты, возможно, чего-то не понял. Да у Ефимии нет никакого повода делать это!
Карлтон продолжал смотреть на огонь в камине, отвернувшись от генерала:
— Нет, Брэндон. Повод как раз имеется. У нее есть любовник.
Для большинства мужчин это не имело большого значения до тех пор, пока дело не предавалось огласке. Но для Карлтона подобное было святотатством, направленным против его дома, его личности. Генерал очень хорошо понимал это. Хотя лично он не мог прочувствовать боли от этой внутренней раны, нанесенной гордости и целомудрию. Если бы Огаста изменила ему, он, прежде всего, был бы удивлен. Да и зол тоже. Но не чувствовал бы боли. По крайней мере, не подал бы виду.
— Сожалею, — сказал он просто.
— Спасибо. — Карлтон принял это сочувствие с той же вежливостью, с какой бы принял комплимент или стакан вина. Но Балантайн видел боль на его помертвевшем лице. — Они полагают, она могла бы избавиться от детей, в случае если ее… ситуация стала бы очевидной.
— Да, конечно. Но наверняка ты бы знал. Я имею в виду… женщина, с которой ты живешь… твоя жена! Если она была беременна…
— Я… особо не расспрашивал ее об этом. — Карлтон произнес это с трудом. Его плечи были опущены, лицо повернуто в сторону. — Я значительно старше ее… Я не… — Он не мог закончить предложение, но его смысл был очевиден.
Балантайн никогда не был деликатным человеком. Не умел понять чувства других людей и меньше всего — чувства Огасты. Вдруг он увидел себя грубым, неотесанным мужланом. Ему стало стыдно за себя. Он вдруг ощутил, как страдает Карлтон. Как могла Ефимия причинить такую невыносимую боль человеку столь чувствительному, столь глубоко ее любящему? Как могла она так вести себя? Но ни его гнев, ни его презрение никак не могли принести Карлтону облегчения.
— Сожалею, — повторил он. — Ты знаешь, кто?
— Нет, это все очень… еще не разглашается. Полиция говорит очень мало, насколько это возможно.
— Ты не знаешь… она… сильно увлечена им?
— Нет, я не знаю.
— Ты не спрашивал?
Карлтон повернулся, и на мгновение выражение крайнего изумления сменило гримасу страдания на его лице.
— Конечно, нет. Я не могу… говорить… с ней об этом. Это было бы… — Он беспомощно развел руками.
— Само собой. — Балантайн сам не знал, почему согласился. Он соглашался для Карлтона, не для себя. Иначе бы у них произошла настоящая ссора. Но генерал понимал, что этот тишайший человек, с которым, как казалось, он имел очень много общего, был абсолютно другим. — Мне ужасно жаль, Роберт. Не знаю, что еще сказать тебе.