— Восемнадцать лет и четыре месяца.
— Дата рождения?
— Четырнадцатое октября тысяча девятьсот двадцать четвертого года.
— В каком году пошли в школу? Быстро, быстро!
— В тридцать первом. Мне не было еще семи лет.
— В каком закончили?
— В сорок первом.
— Сколько было лет?
— Шестнадцать.
— Когда поступили в армию?
— Четырнадцатого декабря сорок первого. Мне было семнадцать лет и два месяца.
Мекке отчеркивает карандашом свои вычисления.
— Stimmt, как говорится. Но это еще не все. Как вы семнадцати лет попали в армию?
— Пошел добровольно.
— Что, комсомолец?
— Да.
— Гм… Похвальная прямота. У нас здесь редко сознаются в своей принадлежности к комсомолу, то бишь к Всесоюзному ленинскому коммунистическому союзу молодежи, не так ли? Хотя мне-то отлично известно, что восемьдесят процентов вашей молодежи — комсомольцы. Еще несколько вопросов. Отвечайте быстро. Последняя занимаемая должность в армии?
— Заведующий делопроизводством в штабе дивизии.
— Звание?
— Старший… — Я прикусываю язык. Поймал меня, сволочь. Мекке насмешливо кривит губы.
— Старший политрук? Старший лейтенант?.. Не верю.
— Старший сержант, — помедлив, говорю я. — В Смоленске я зарегистрировался как техник-интендант второго ранге.
— С какой целью?
— Хотелось встретить кого-нибудь из командиров-сослуживцев.
— Понятно. Рассчитывал найти знакомых, стакнуться и бежать. Правда? Ну, ну, договаривайте до конца!
— Нет, — твердо отвечаю я. — О побеге я не думал.
Ишь чего захотел, проклятый шпион!
— Ладно, — говорит Мекке. — Где вы изучали немецкий язык? В спецшколе НКВД?
— В обыкновенной школе, в десятилетке. Кроме того, я брал частные уроки.
Мекке закуривает сигарету.
— И последний, так сказать, деликатный вопрос… Что бы вы сделали со мной, если бы я попал к зам в плен? — Его холодные, колючие глаза, кажется, прощупывают меня.
— Ну, как и любого немецкого офицера… — подумав, отвечаю я, но он прерывает:
— Расстреляли бы?
— Отправили бы в лагерь для военнопленных.
— Вы пешка, — внезапно раздраженно говорит Мекке. — Возможно, я переведу вас в блок для рядовых. Можете идти.
Вернувшись в зондерблок, я подробно рассказываю Худякову о своем разговоре с Мекке.
— Тебя обязательно выпустят отсюда, — говорит Худяков. — Только будь поосторожнее с незнакомыми. И вообще научись не показывать, когда это нужно, своих чувств — прибереги для настоящего дела.
— Постараюсь…
Тянутся снежные, вьюжные дни. Заканчивается февраль. Настает март. Мы все чаще поглядываем на восток, откуда вместе с солнцем приходят к нам новые надежды. В лагере упорно бродят слухи, что немцы медленно отступают по всему фронту. С мыслями о фронте мы теперь укладываемся на свои треклятые тесные нары, с этими мыслями пробуждаемся по утрам.